Читать интересную книгу Бастион одиночества - Джонатан Летем

— Вот козел. Ну чего он все пялится?

В конце концов владельцу разбитого окна надоело выражать протест, он нанял мастера, и тот заменил картон в пустой раме новым стеклом. Адети, почувствовав, что гроза миновала, опять начали бросать сполдин и весь день с обеда до вечера, а может, даже два дня пытались повторить знаменитый удар. Когда Роберт Вулфолк вновь объявился, они попробовали уломать его еще раз бросить в окно мяч. Роберт несколько дней наотрез отказывался, держался от просителей подальше, а потом, заинтригованный их настойчивостью, все же согласился. Но произошло нечто странное. Дети, испугавшись, что Роберт в точности повторит свой бросок, вмиг разбежались, а он просто прикарманил новенький сполдин и ушел в неизвестном направлении.

Никто не знал, где живет Роберт. Возможно, на Уикофф, но он никому об этом не говорил.

— Ну и имечко же у него, — сказал Генри, ни к кому не обращаясь.

— У кого? Какое?

— Хреноберт.

— Во-во, — с воодушевлением подхватил Альберто. — Полный придурок.

Остальные промолчали. Слова рассеялись в воздухе, о них забыли. А двумя днями позже Роберт будто из-под земли вырос на крыльце Генри, и у мальчишек появилась неприятная догадка, что он все время был неподалеку и наблюдал. Это сразу же стало заметно по их лицам и позам. В тот тихий жаркий день они ничем конкретным не занимались. Генри с независимым и гордым видом бил мячом о бетонную ограду. До Роберта ему как будто не было дела.

— Подойди-ка. Есть разговор, — сказал ему Роберт. Он сидел на крыльце, воинственно приподняв плечи, одну ногу небрежно отставив в сторону, раскинув руки, и походил сейчас на марионетку, веревки которой на время ослабили.

— Сам подойди, — ответил Генри.

— Повтори, как меня зовут.

Остальные мысленно спрашивали себя: где он прятался все это время? Что ему удалось подслушать? Каждый из них стоял, прикованный к месту, и думал, что, быть может, ему одному неизвестны какие-то очевидные для других вещи. Все они затаили дыхание, ощутив в воздухе привкус чего-то неизведанного и чувствуя легкое головокружение.

— И не собираюсь.

— Нет повтори.

— Вали домой.

Когда Роберт прыгнул с крыльца и напал на Генри, все вспомнили о его ударе мячом. Никто и предположить не мог, что однажды тощие руки Роберта обхватят Генри, и они, переплетясь ногами, будто страстные любовники, повалятся на землю. Роберт с остервенением начал бить противника, подмяв под себя, — зажмурившись, с таким выражением, словно находился под водой и лупил акулу. Генри весь сжался. Какое-то время рассмотреть как следует дерущихся никто не мог: их будто накрыло водяным колпаком. Внезапно тишина лопнула, оба противника всплыли на поверхность из океанских глубин, и остальные подошли ближе, чтобы наблюдать. Они услышали тонкий, почти звериный вой, вырывавшийся изнутри обоих. Дети познавали жизнь. То, что люди иногда дерутся, было известно всем, но возможность увидеть это собственными глазами выдавалась далеко не каждый день. Мальчишки размышляли о том, что когда-нибудь такие же звуки будут издавать они сами, и не торопились разнимать дерущихся, даже не задумывались, на чьей они стороне. Впрочем, никто не смог бы ответить на этот вопрос однозначно. Наконец кто-то крикнул, подчиняясь инстинкту:

— Все! Хватит!

Альберто подскочил к дерущимся и оттащил Роберта.

— Теперь все понял? Понял? — прорычал Роберт, размахивая рукой. Сзади его удерживал Альберто, но он все еще рвался в бой, — оба они топтались на месте, как брыкающиеся в стойле жеребцы. Роберт расцарапал до крови тыльную сторону ладони об асфальт или, может, о зубы Генри. — Что, получил свое?

Он наконец вырвался из рук Альберто и зашагал по направлению к Невинс. А на углу остановился, повернулся и еще раз прокричал:

— Получил?

Мгновение спустя он скрылся из виду.

Невинс-стрит была рекой несчастья, протекавшей вдоль территории Дин.

Куда ушел Роберт? Кому отдал стирать свою перепачканную одежду? Он мог пропасть теперь надолго. А мог и вернуться скоро. Не исключено, что у него были братья или сестры. Никто ничего о нем не знал. Да и не желал об этом задумываться, не считал нужным.

По Дин-стрит, засаженной с обеих сторон деревьями, грохотали машины и автобусы — солнце играло на их стеклах, ослепляя водителей. Мужчины возле сдаваемых в аренду домов выражали безразличие ко всему с помощью нахлобученных на голову в любую погоду фетровых шляп. Они вечно потягивали из бутылок пиво, а если хотели что-то сказать, говорили на испанском. Или же оставляли мысль при себе. Женщины в этот час, наверное, хлопотали на кухне, готовя ужин. Никто не обращал внимания на ребятню. В последние дни даже белая старуха почти не выглядывала из окон.

Порой и сами дети не смотрели друг на друга. Они могли часами спорить о том, кто именно сказал то-то и то-то и кто действительно наблюдал какое-то важное событие, а кто нет. Потом внезапно выяснялось, что этого не видел и сам зачинщик спора. Девочки никогда не вставали на чью-либо сторону, хотя постоянно крутились где-то поблизости и все замечали. Марилла могла дружить с чьей-нибудь сестрой, а брат девочки ни разу не упоминал об этом в разговорах с остальными. Дни протекали одинаково, а если и случалось что-то необычное, разобраться в произошедшем было невозможно — очень многое оставалось неясным.

Генри после драки мгновенно пришел в себя — не подал ни малейшего виду, что ему больно, хотя под носом у него блестела кровавая полоска. Он шмыгнул, вытер кровь, провел языком по зубам, согнул и разогнул руки-ноги — более крепкие, чем у Роберта. Губы растянулись в презрительной усмешке.

— Чертов ублюдок. Урод.

— Ага.

— Готов поспорить, он больше сюда не сунется.

— Угу.

Все негласно решили, что это Генри отделал Роберта, а не наоборот. Генри слишком быстро оправился от драки и сразу схватился за мяч, поэтому им пришлось признать, что, отдав в первый момент победу Роберту, они просто ошиблись, чего-то недопоняли. Проигравшим не всегда был тот, кто оказывался на лопатках. Они вдруг вспомнили, как поспешно исчез Роберт, когда Альберто выпустил его, во всяком случае, шагал он чересчур торопливо.

Дилан позже не мог решить, сам ли он наблюдал за дракой Генри и Роберта или же просто услышал от других мальчишек эту историю, превратившуюся позднее в настоящую легенду.

Фильм рождался. Примерно на четырех тысячах первых кадров рисованные персонажи прыгали где-то на берегу озера, хотя, возможно, это был просто заросший травой луг. Авраам рисовал тонкими, как иглы, кисточками кактусы, грибы, насосы с бензоколонок, вооруженных солдат, разноцветные рифы, в мыслях порой называя своих героев именами из мифологии, хотя понимал, что от мифов можно лишь отталкиваться, но нельзя пичкать ими будущий фильм. Понимал — и тем не менее старательно вырисовывал на плечах одного из персонажей, бегущего на трехстах кадрах, золотое руно. А бегали мультяшные герои пока только, естественно, в воображении Авраама, он лишь представлял, что прокручивает свой фильм на кинопроекторе. В движении созданных им героев не видел еще никто. Он не желал показывать фильм кому бы то ни было, пока не закончит его. Ему предлагали воспользоваться аппаратом для просмотра коротких отрывков фильма, чтобы увидеть ошибки и внести поправки, но он отказался. Созданные им кадры должны были до поры до времени просто лежать и ждать — так ему хотелось. Каждая картинка словно проходила испытание, мучаясь в одиночестве. Все они были отдельными страничками из дневника художника, и стать доступными кому-то еще могли лишь по завершении всего дела.

Сегодня Авраам рисовал не бегущие фигурки и не грациозных танцовщиков. Самые тонкие ювелирные кисточки он убрал в этот день на полку. Сегодняшние картинки были более яркими и менее замысловатыми — пятна света, застывшие на горизонте, которым был заросший травой берег озера из предыдущих кадров. Далекая, расплывчатая линия — наступающая ночь или гроза над тускло освещенным лугом. А на переднем плане несколько фигурок. Авраам рисовал их снова и снова, пока не заучил, как звуки родного языка, пока они не задвигались подобно словам — то означающим что-то конкретное, то лишенным всякого смысла и вновь его обретающим. Фигурки все больше и больше отдалялись и в какой-то момент начали сливаться с горизонтом — тонуть в его глубинах, вновь ненадолго показываться и опять исчезать. Авраам не хотел что-либо менять. В один прекрасный день, пусть даже очень не скоро, его героям предстоит ожить, став тем, чем они сами желали быть. Вырисовывая их снова и снова с незначительными изменениями, Авраам будто совершал обряд очищения — это-то и должно было составить основу фильма.

У него появилась привычка выглядывать из окна. Однажды он обмакнул большую кисть в краску и нарисовал башню Вильямсбургского банка прямо на стекле — так, что она закрыла собой настоящую башню, видневшуюся вдали.