Банников, прослушав, заскрипел зубами:
— Ну, Фомка, берегись! Вытрясем из тебя подлую душу!
Кондрат обратился к Паньке:
— Ты от кого письмо получил?
— Фомка сам отдал. Поезжай, говорит, борзей в Ясужскую, вручи старши́не Абросиму Савельеву. А я коня туда не погнал, а своротил в Ореховый буерак…
— Пошто так? Фомка небось тебе не открывал, о чем в бумаге-то писано?
— Я сам грамоту разумею, — улыбнулся Панька. — А в Ореховом буераке шульгинский наш казак Стенька… Вот ему бумагу я и показал, а он сюда меня послал…{5}
— Спасибо, хлопец, — дружески потрепав парня по плечу, промолвил Кондрат, — служба твоя многого стоит. А теперь скачи обратно, скажи шульгинскому атаману, что письмо старши́не Абросиму Савельеву ты отдал…
— А ежели старши́на тот в Шульгине? — задал вопрос Панька и, не дожидаясь ответа, продолжил — Стенька сказывать велел, что Долгорукий князь обоз свой из Ново-Айдарской в Шульгин городок гонит… ночевать у нас будет…
— Ну, коли так, с нами оставайся… Вечером в Орехов буерак поедем. Ступай коня кормить.
Панька вышел сияющий. Кондрат объявил:
— Более нам выжидать нельзя, браты. Слыхали сами: тайный наш умысел открыт. Фомка не успел предать вчера — предаст сегодня. Отступаться поздно. Ты, Семен, — обратился он к Драному, — справляйся у себя в станице, я ж с вольницей из Орехового буерака двинусь в ночь на Шульгин городок… Наш час приспел! Отплатим супостатам за утеснения, чинимые казакам, за кровь и муки голытьбы!
IV
Князь Юрий Владимирович Долгорукий находился в состоянии крайней раздражительности. Побывав в десятках верховых городков, он не встречал нигде открытого сопротивления, зато убедился, с каким упорством старожилое казачество укрывает новопришлых и беглых.
Атаман Обливенского городка, старожилый казак, встретивший князя хлебом и солью и распинавшийся в верности государю, при допросе под присягой показал, что у них в городке проживало всего человек двадцать новопришлых, но они разбежались, услышав про сыск. И лишь случайно Долгорукий выяснил, что атаман и все казаки того городка перед приездом князя «целовали крест и святое евангелие, чтоб им новопришлыми не сказываться, а сказаться старожилыми». Кнут заставил атамана повиниться. В городке оказалось только шесть старожилых казаков и свыше двухсот новопришлых.
В Беловодской, Митякинской, Явсужской, Ново-Айдарской и других станицах происходило то же самое. Верить нельзя было никому. Даже бывшие при нем усердные черкасские старши́ны иной раз лукавили.
Вот почему, приехав 8 октября поздно вечером с небольшим своим отрядом в Шульгинский городок, Долгорукий отнесся к сообщению атамана Фомы Алексеева о тайном умысле булавинской вольницы с недоверием и подозрением. Опять казацкая хитрость! Его уже не раз пытались запугивать всякими угрожающими слухами и подметными письмами. Насторожило лишь поведение старши́ны Абросима Савельева, который, по словам шульгинского атамана, вчера еще был извещен о воровском умысле. Почему же он утаил это?
Долгорукий вызвал Абросима Савельева. Тот поклялся, что никаких извещений от шульгинского атамана не получал. Послали за Панькой, но его нигде отыскать не могли. Послали за казаком, котельного дела мастером, бывшим в Трехизбянской и говорившим о сборе булавинской вольницы. Казак пояснил, что сам ничего не видел, а слышал от встречного гультяя, будто «собрал-де их Булавин человек полтораста, чтоб князя Долгорукого убить, только-де напал на них страх и все разбежались».
Показания других казаков, на которых указывал князю шульгинский атаман, тоже основывались на толках и слухах. Ничего достоверного никто не сообщил. Долгорукий прекратил дальнейший розыск, приказав, однако, разложить на улице костры и усилить караул.
В станичной избе с Долгоруким остались ночевать майор князь Семен Несвицкий да поручик Иван Дурасов. Казацкие старши́ны загостевали у станичного атамана. Майор Матвей Булгаков и капитан Василий Арсеньев с подьячими и писарями расположились в казачьих дворах.
А ночь была темная, промозглая. Дул холодный северный ветер. Глухо шумел и стонал лес, с двух сторон вплотную подходивший к Шульгинскому городку.
Когда господа офицеры и старши́ны заснули, драгуны, стоявшие на карауле у станичной избы, клевали носами и начали гаснуть огни костров, где-то близко завыл волк, и ему тотчас же отозвался другой. Сержант, начальник охраны, вздрогнул, почувствовал неладное и пошел поправить затухавший костер, но лишь только успел подложить мокрый валежник и нагнулся, чтоб поддуть огонь, как на его голову обрушился тяжелый удар дубины и сержант потерял сознание.
Сейчас же раздался оглушительный свист, грянули выстрелы, со всех сторон выскочили вооруженные ружьями, топорами и вилами люди. Драгуны были перебиты. Конвойные казаки из охраны старши́н связаны.
Долгорукий и офицеры, услышав выстрелы, вскочили, схватились за лежавшие рядом пистолеты. Сонные денщики вздували огонь. Дверь находилась на крепком запоре, но ее уже выламывали. Прошли секунды. Свет вспыхнул, зачадила и затрещала лучина, и это было последнее, что увидели Долгорукий и бывшие при нем офицеры. Спустя минуту обезображенные их трупы лежали у крыльца станичной избы. Булавин приказал побросать их в волчьи ямы.
Разгром сыскного отряда и гибель Долгорукого были столь молниеносны, что с тех пор, если случалось с кем внезапная смерть, в народе говорили: «Кондрашка хватил».
Лишь одному конвойному казаку удалось предупредить о нападении булавинской вольницы ночевавших у станичного атамана казацких старши́н, и они, «устрашась того, пометались на подводничьи лошади верхами без седел и побежали в степь все врозь и друг друга не сведали, кто куды побежал, а ночь была темная».
Булавин, войдя в атаманскую избу, застал там только старши́ну Григория Матвеева. Он лежал на койке и бился в трясовице то ли от болезни, то ли от страха.
Булавин спросил:
— Куда ж товарищи твои старши́ны сбежали?
Матвеев, заикаясь, ответил: