Читать интересную книгу Еретики - Гилберт Кийт Честертон

Таким образом, если судить здраво, Шоу убедителен и последователен. Он хочет видеть вещи такими, как они есть; и нередко видит их такими, тогда как наша цивилизация вообще не видит ничего. Однако он не во всем верен действительности, и то, в чем он ей неверен, очень серьезно.

Свои прочные, признанные воззрения Шоу прекрасно изложил в «Квинтэссенции ибсенизма». Если говорить коротко, он считает, что консервативные идеалы плохи не тем, что консервативны, а тем, что это — идеалы. Любой идеал мешает нам судить о частном случае; любое нравственное обобщение ущемляет личность; золотое правило этики — в том, что нет золотого правила. Можно возразить, что такие идеи не освобождают людей, а лишь мешают им. Стоит ли говорить сообществу, что оно свободно, если его лишили права создавать законы? Свободный народ тем и свободен, что сам создает закон. Стоит ли говорить человеку (или философу), что он свободен, если он лишен права на обобщение? Без обобщений нет и человека. Словом, когда Шоу запрещает людям иметь вполне определенные нравственные идеалы, он подобен тому, кто запретил бы иметь детей. Фразу о золотом правиле можно опровергнуть, переставив ее части. То, что нет золотого правила, — тоже правило, только не золотое, а железное.

Однако главная сенсация последних лет — то, как быстро и ловко развил Шоу веру в сверхчеловека [речь идёт о философской комедии Шоу «Человек и сверхчеловек» (1903), отражавшей противоречия его духовных поисков]. Прежде он высмеивал верования прошлого; теперь обрел божество в туманном будущем. Прежде он обличал идеалы; теперь обрел самый дикий идеал — невиданное существо. Но всякий, кто знал и любил его, как должно, мог это предсказать.

Дело в том, что Бернард Шоу никогда не видел истинной реальности. Если бы он увидел ее, он бы перед ней преклонился. Но ему мешал увидеть ее тайный идеал. Шоу непрестанно сравнивал людей с кем–то иным — с марсианином, с чудищем, с мудрецом стоиков, с Юлием Цезарем, с Зигфридом, со сверхчеловеком. Быть может, такое мерило прекрасно, быть может оно ужасно, однако это ничуть не значит, что Шоу видит все, «как оно есть».

Тот, кто припомнит Бриарея [в греческой мифологии чудовище с пятьюдесятью головами и сотней рук], а потом назовет людей калеками, не видит все, «как есть». Тот, кто придумает полубога, который может появиться, а может не появиться в будущем и сочтет всех идиотами в сравнении с ним, не видит все, «как есть». В той ли, иной ли мере Шоу делал это всегда. Когда мы видим людей, как они есть, мы не кривимся, а восторгаемся; что же нам еще делать? Странно, даже страшно видеть поразительное существо, наделенное дивным даром зрения и всемогущими пальцами — и мечтами, и нелогичной привязанностью к дому и к ребенку. Мы спокойно глядим на него лишь потому, что высокомерно и необоснованно сравниваем его с чем–то высшим. Ощущение превосходства сохраняет нам холодность и трезвость; если бы мы узрели истину, мы бы рухнули в страхе на колени. Каждое мгновение сознательной жизни — невообразимое чудо, каждое лицо на улице невероятно, как в сказке. Это факты, и мы их не видим не потому, что мы особенно умны или опытны, а потому, что мы привыкли к дотошным и унылым сравнениям.

В жизни Бернард Шоу — один из самых человечных на свете людей; но здесь ему не хватает человечности. Он даже поддался в некоторой степени умственной немощи своего учителя, и принял странную идею, что сильный и великий человек все презирает. Если человек действительно силен и велик, он преклонится перед маргариткой. Когда Шоу презрительно смотрит сверху вниз на шествие империй и цивилизаций, это не значит, что он видит их, «как они есть». Я скорее поверил бы, что это так, если бы он с благоговением воззрился на свои ноги. «Что за прекрасные и прилежные создания, — вопрошал бы он, — неустанно служат мне? Чем я это заслужил? Какая фея подарила их мне в сказочном краю детства? Какое божество должен я ублажить пламенем и вином, чтобы они не унесли меня куда–нибудь?»

Оценить хоть что–то можно лишь тогда, когда тебе ведома тайна смирения, которую мы почти вправе называть тайною тьмы. Тот, кто сказал: «Блаженны ничего не ожидающие, ибо они не разочаруются», не додумал и ошибся. Сказать надо иначе: «Блаженны ничего не ожидающие, ибо познают удивление». Если мы ничего не требуем, розы краснее для нас, чем для других, трава зеленее, солнце ярче. Блаженны, кто ничего не ждет, ибо они обретут города и горы; блаженны кроткие, ибо они наследуют землю [Евенгелия от Матфея, 5:5]. Пока мы не поймем, что вещей, окружающих нас, могло не быть, мы не поймем, что они есть. Пока мы не увидим тьмы, мы не оценим света. Когда же мы увидим ее, свет покажется нам ослепительным, неожиданным и прекрасным. Одна из бесчисленных и диких шуток истины — в том, что мы не узнаем ничего, пока не поймем своего невежества.

Вот он, единственный изъян в величии Шоу. Этот писатель не может стать поистине великим только потому, что ему трудно угодить. В нем нет смирения — самого мятежного из наших свойств, — и потому он так настойчиво проповедует сверхчеловека. Много лет он ругал людей за их отсталость и вдруг обнаружил со свойственным ему умом, что обычный двуногий человек вряд ли может быть прогрессивным. Усомнившись в том, что человек и прогресс совместимы, всякий, кому угодить легко, махнул бы рукой на прогресс и остался с людьми. Но Шоу угодить трудно, и он, отбросив человечество со всеми его слабостями, предался прогрессу ради прогресса.

Если существующий человек не способен принять новую философию, Шоу ищет не нового учения, а нового человека. Поясним сравнением: убедившись в том, что ребенок не ест какой–то пищи, нянька не просит дать что–нибудь другое, а выбрасывает из окна ребенка и требует нового. Шоу не может понять, что мы ценим и любим человека — пьющего пиво, создающего веры, драчливого, слабого, чувствительного, достойного человека. Все, что основано на нем, бессмертно; все, что основано на мифе о сверхчеловеке, гибнет вместе с породившими его цивилизациями.

5. Герберт Уэллс и великаны

Надо быть достаточно проницательным, чтобы разглядеть в лицемерии искренность. Надо испытывать подлинный интерес к самым темным и тайным глубинам человека, где скрываются не пороки, которые он не показывает, а достоинства, которых он не может показать. И чем пристальнее мы будем рассматривать проблемы человеческой истории этим острым и милосердным взглядом, тем меньше места останется для проявления чистого лицемерия любого рода. Мы не должны позволить лицемерам уверить нас в том, что они святые праведники, но при этом мы не должны верить и тому, что они всего лишь лицемеры. И тогда в поле нашего зрения будет попадать все большее число случаев, в которых о лицемерии вообще не может быть и речи, случаев, когда люди вели себя столь искренно и бесхитростно, что казались нелепыми, настолько нелепыми, что казались лицемерными хитрецами.

Есть один удивительный пример несправедливого обвинения в лицемерии. В прошлые времена оно всегда предъявлялось верующим, которых обвиняли в непоследовательности и двуличии за то, что они, исповедуя чуть ли не подобострастное смирение, всеми силами стремятся к земному преуспеянию и при этом весьма радуются его достижению. Как жульничество воспринимаются заявления о том, что необходима особая щепетильность, чтобы именовать себя несчастным грешником, и не меньшая щепетильность нужна для того, чтобы именовать себя королем Франции.

Но на самом деле между смирением христианина и ненасытностью христианина осознанного противоречия ничуть не больше, чем между смирением любовника и ненасытностью любовника. На самом деле люди готовы на такие поистине геркулесовы усилия исключительно ради того, чего они, по их убеждению, недостойны. Не было еще ни одного влюбленного, который бы не заявлял, что осуществит свое желание, если до предела напряжет все свои силы. И не было еще ни одного влюбленного, который не заявлял бы, что не должен исполнить свое желание. Весь секрет практического успеха христианства лежит в христианском смирении, каким бы несовершенным ни было его проявление, поскольку как только сняты все вопросы о заслугах и расплате, душа внезапно становится свободной для свершения самых невероятных путешествий.

Если спросить у здравомыслящего человека, сколь велики его заслуги, то он мгновенно инстинктивно потупит взор. Сомнительно, что он заслуживает хотя бы шести футов земли. Но если спросить его, что он способен покорить, то окажется — он способен покорить звезды. Отсюда берет начало так называемый рыцарский роман, чисто христианское изобретение. Человек не может заслуживать или не заслуживать приключений, встреч с драконами и гиппогрифами. Средневековая Европа, провозглашая необходимость смирения, создала рыцарский роман; цивилизация, создавшая рыцарский роман, создала пригодный для обитания мир. То, насколько мироощущение язычников и стоиков отличалось от христианского, великолепно выражено в одной знаменитой цитате. В пьесе Аддисона великий стоик говорит: