Читать интересную книгу Записки отставного медицин-майора - Владимир Шуля-табиб

На столе пепельница — гильза от 120-миллиметрового снаряда — «На 120 000 тысяч окурков», как говаривал комбат Саша Король. Старенькая магнитола «Эльфа».

На кровати в одних лишь плавках — обрубок рослого когда-то мужика. Обе ноги ампутированы на уровне средней трети бедра. Грудь в сплошных ожоговывх рубцах, а лицо чистое. Ему пятьдесят четыре — на Отечественной, следовательно, не был, а для Афгана староват.

— Что случилось?

— Сердце, док, сердце. Давит, спасу нет. С утра.

— Понял. А вчера, — я кивнул на бутылки. — Так?

— Было маленько. Однополчане приехали, повспоминали, то да сё. Вобще же я не злоупотребляю. А сердце давит.

Пока разговоры, Аня, умница, наладила электрокардиограф, ленту пишет.

— А ноги где потеряли? Горели-то где — в танке?

— В самолете… в Эфиопии, Я, док, полковником был. Это сейчас я так, пьянь безногая. Я ведь летчик и больше ничего не умею, только летать. Сын сейчас летает. А жена летось померла, не выдержала перегрузки. Муж вроде меня — это ведь перегрузка, минимум девять жэ. Вот и остался один…

— Владим Михалыч, готово!

Смотрю ЭКГ — ничего особенного, слава богу, обычная стенокардийка. Ну, это мы сейчас купируем, парочку уколов и порядок.

— Недавно протезы сделали и неудачно — культи до крови растер! сволочье халтурное! А дом у нас старый, «удобствия» во дворе, ни воды, ни канализации, ни отопления. Вот и летаю со второго этажа во двор, в сортир. Ребята вот электрокамин привезли, тем и греюсь…

Ясно. Хочет мужик в больницу. Там тепло, еда и уход. Конечно, и то, и другое, и третье хреновые. В нашей нищей медицине — нищие и условия. Но для него и это рай. А показаний для госпитализации нет. Никаких.

Кроме этих глаз с невыразимой душевной мукой.

А в больнице мест нет, в коридорах лежат.

Но для него найдут. Будут клясть меня последними словами, но найдут, не выбросят. Держись, полковник, я тебя не выдам.

— Анечка, пиши направление в больницу. Диагноз — инфаркт миокарда.

— Шеф, а ЭКГ? — недоуменно подняла брови Аня.

— Кардиограф неисправен, — отрубил я. — Выбрось эту ЭКГ на помойку. Все ясно?

— Как божий день, — засмеялась она. — Уже пишу.

И славно. Пока они там в больнице разберутся, меня уж нет. Пусть себе ругаются, а обратно не повезут — не на чем. Они, конечно, правы, но они ведь не видели этой вонючей конуры, и глаз этих не видели. И потом — они ведь не были на войне. А мы с ним были.

И снова: Лешка Смоляк, и тот подполковник из Кабула, Афган. А вот этот летун из Эфиопии выжил. Прав ты был, подполковник, в одном: не дай бог видеть, как живут одинокие инвалиды. Но ведь живут же! И не верю я, что ты способен был своему другу помочь умереть, избавиться от такого будущего. Не верю! Ты все же хороший был мужик, коль знал и не боялся говорить об этом. Тогда.

И душит меня ненависть ко всей этой блядской жизни. Какая мне в конце концов разница, кто победит: Ельцин, Хасбулатов, Стерлигов или этот, как его, с иезуитской бородкой? Никто из них, ни один нас не видит! Правильно говорил Райкин: «Сверху человека не видно — только движение народных масс». Они видят движение народных масс, а мы на «скорой» — как умирают одинокие человеки. И нам с ними, верхними, никогда не понять друг друга. Будь она проклята, эта страна или система, сначала пославшая нас воевать на край света, а потом кинувшая кость в виде холодной конуры и нищенской пенсии!

Но… это моя страна, мой больной, и никуда мне от этого не деться.

«В своей стране я точно иностранец», — в отчаянье рыдал Есенин.

А на телеэкранах только и мелькают какие-то лица в больших погонах. Ничему этот народ не научился, если хочет, чтобы им командовали генералы.

— Тройка, где вы?

— Тройка свободна.

— Угловая, четыре. Отравление спиртом, просили срочно.

— Понял. Погнали.

Пацан лет семнадцати, бледный, тощий, лежит чуть не поперек кровати, свесив голову наад тазом. Левой рукой судорожно вцепился в табурет, тело содрогается от очередного позыва на рвоту, но рвать уже нечем, желудок пуст.

На руке свежая татуировка: «Умру — легавым не сдамся». Сопляк с уголовной романтикой, кандидат в зэки.

— И много он выпил?

— Говорил, бутылку спирта на троих. Литр.

В переводе на водку, значит, граммов семьсот-восемьсот. На каждого. Коли не соврал.

От же чертов щенок! Без сознания, значит, сам пить воду не сможет, придется промывать зондом.

— Анечка, давление?

— Девяносто пять на шестьдесят.

— Терпимо. Давай зонд Жанэ, промоем ребенка.

Процедура малоприятная. Зонд, правда, запихнули без приключений, но лить в этого дурака восемь-девять литров воды — туда и обратно, туда и обратно… Господи, за что караешь? А за то, что назвался врачом «скорой». Но я еще рыцарь по отношению к Ане, гадостью этой занимаюсь сам, пока она ставит ему капельницы на обе руки.

— Все. Петя, берись, погнали в реанимацию.

— В реанимацию? — хватается за сердце мать. — В реа…

— Будет жить, гарантирую, — кивает ей Аня. — А в реанимацию потому, что с отравлением положено туда.

Этот-то будет жив, еще в дороге придет в себя. А бывает же, что и не приходят, так и умирают. Но пьют остервенело, беспробудно, лет с пятнадцати-шестнадцати начинают. А сейчас еще этот «Royal» в свободной продаже, этикетка такая красивая, ну как не купить? Моя бы воля, я бы на те этикетки в обязательном порядке череп и две берцовых крест-накрест — скромненько и со вкусом.

И все это уже было, было — словно, разменяв пятый десяток, прогоняю второй дубль своей жизни.

…Мы сидим на аэродролме в Кундузе, в длинном бараке медроты, и режемся в преферанс. Барак сами же и слепили из саманной глины не так давно.

Два часа назад вернулся с «войнушки» третий батальон, с ним ходил наш хирург Саша Карацуп, сегодня был его черед. Пришел Саша грязный, мрачный, в пыли, бросил на койку автомат, сумку и сразу — к аптекарю.

— Налей!

— Сколько?

— Сто пятьдесят.

Проглотил сто пятьдесят граммов спирта, закусил витаминной таблеткой и ушел в соседнюю комнату спать.

А мы играем, никто и головы не повернул в его сторону. Не принято у нас расспрашивать. Потом сам расскажет.

Вот и вирши подходящие вспомнились — когда-то по пьяни вылезли и забылись, а вдруг вспомнились:

Играют офицеры в преферанс,Во сне чуть слышно движется планета.Как тихо ночью умирает лето,Кружа листками свой последний вальс.

Там что-то еще было про вселенский бардак в мире, про Господа, которого зачем-то нужно снова распять, чтоб человек смог вернуться в человеческое состояние, и еще что-то. А концовка запомнилась:

На выжженной сковороде Востока,Где все так грязно, пышно и жестоко,Играют офицеры в преферанс…

И пришел ко мне почти чистый мизер, всего лишь одна ловленая, но авось и на мою долю выпадет осколочек счастья — удачный расклад! И я объявляю…

Бах! Бах! Бах! — три пули просвистели над головой.

Мы бросились на пол, поползли к стоящим в углу автоматам.

Раньше «духи» на аэродром не лезли — неужто охрана проспала?

Бах! Бах!

Черт, кто же это садит? Правда, все над головой, значит, мы не видны.

Еще пять.

Одиночные, из винтовки. И нигде в стороне стрельбы не слышно.

Выскакиваем наружу — россыпью, готовые немедля палить в ответ.

Никого.

К медроте уже бегут люди.

— А где Карацуп? — вспомнил кто-то. — Живой?

В два прыжка — там.

Ударом сапога — дверь.

На столе бутылка спирта, вода, огрызок хлеба, луковица, стакан. И Стас Карацуп, упершись локтями в стол, с трофейной винтовкой «бур» в руках. На противоположной стене, смежной с нами, самодельная бумажная мишень — углем намазанная рожа в чалме. И Стас садит в нее пулю за пулей.

Серега Каштан, этакий двухметровый шкаф, мастер спорта по десятиборью, с маху бьет Стаса кулаком в лоб. Кулак у него пудовый, Стас беззвучно валится со стула, винтовка с лязгом летит на пол. Я хватаю ее, разряжаю, уношу в нашу комнату.

Стас очухался, с трудом вскарабкался на стул, потянулся к стакану. Рожа красная, в глазах муть.

— Петьку Ковтуна убили, — с трудом разлепил губы, — Сашку Литвина, Муху… Петьке повезло — точно в лоб. А Литвину — в печень. Гора паскудная, вертушке сесть негде. Мы его вниз тащили на двух винтовках. Господи, как он кричал! Я ему три промедола всадил — все без толку. Как он кричал! А когда донесли до вертушки, замолк. И она ему уже на хрен не нужна была.

— А Муху?

— Муху возле вертушки. Шальная пуля — «духов» вроде уже не было, но точно в сердце, ойкнуть не успел.

— Снайпер, — уверенно поставил диагноз комбат-1. — Ладно, Серега, оставь его в покое, пусть пьет, только пистолет забери, еще убьет кого-нибудь по пьяни.