Читать интересную книгу Найдется добрая душа - Владимир Шорор

— Ну, давай, — сказал Мишаня. — Сколько у тебя там?

— На хлеб хватит. Себе только на трамвай оставлю. — И я протянул ему мелочь.

— Так у вас что, денег нету? — удивился Кустиков. — Возьмите у меня, кому сколько надо. У меня есть, ребята…

Он достал новенький оранжевый бумажник.

— Погоди, — остановил его Борис. — Мы тебя не знаем. И ты нас совсем не знаешь…

— Правильно, — поддержал я Бориса. — У чужих мы не берем!

— Ну, почему, ребята? Я же так, по-товарищески, по-солдатски…

Мы не ответили.

— Думаете, я не был нигде, что ли?.. Не верите?

Он скинул пальтецо и пестрый шарфик.

— Вот, — стукнул себя в грудь крепким кулаком. На синем отутюженном костюме переливалось несколько разноцветных муаровых ленточек. Не очень богато, но все же — за Варшаву, за Берлин, еще за что-то. — Ведь вам есть-пить надо. А, ребята? Обижаете!.. — Он даже смутился.

— Ну, как, Боря? — спросил я.

— Можно, пожалуй, и взять. Только уговор: со стипендии все до копейки чтобы отдали!

— Да ладно, — отмахнулся Кустиков. — Отдадите, не сбежите ведь.

— Выходи строиться в столовую! — скомандовал Гриша.

— А может, не в столовую? — Кустиков с надеждой оглядел голые стены с газетным портретом Джека Лондона над Мишаниной тумбочкой, железные койки, покрытые серыми и черными солдатскими одеялами. — Может, лучше у вас посидим? Поговорили бы… Давайте? У вас хорошо… Сходим в магазин, всего купим…

Мы весело и шумно согласились. Кустиков, Гриша и Ленька пообещали быстро вернуться из «Гастронома», Мишаня побежал на рынок за картошкой, Борис — в булочную, а я остался растопить плиту, вскипятить чай и приготовить все к обеду.

Уже через час мы сидели за столом, застланным чистыми газетами, пили сладкое красное вино, заедая его картошкой, квашеной капустой, чайной колбасой, селедкой.

— Закуску только портим, — ворчал Гриша. — Я предлагал, водки надо было купить. А Славка, оказывается, ее совсем не пьет…

— Ну и правильно, — одобрил Мишаня. — Очень нужно горечь эту глотать. То ли дело вино: плавленым сахаром отдает. Понимать надо!

— Как же ты на фронте водку пить не научился? — удивлялся Ленька.

— Так вот, — смеялся Кустиков, — не научился…

— Не клевал тебя, значит, жареный петух, — заметил неторопливо Мишаня.

— Не будем уточнять, юноша, кого клевал, кого нет, — со значением заметил Борис. Он не любил, если кто-то попугайски повторял его словечки и крылатые фразы. — Давайте лучше выпьем за успехи будущего студента, товарища Кустикова!..

Мне хорошо было сидеть со своими ребятами за этим столом, чувствовать полное удовлетворение на душе и готовность сделать всем что-то хорошее, выручить из беды и знать, что эти ребята связаны со мной надолго, может быть, на годы и годы, не только нашей трудной жизнью, но и тем особенным и нелегким делом, которому каждый из нас собирался отдать свою жизнь, тем возвышенным горением, которое каждый чувствовал в душе.

«Чем же отблагодарить вас, ребята? — думал я. — До самой смерти я буду верен вам, буду помогать вам всегда и во всем…»

Кустиков, я заметил, совершенно освоился, расхаживал по комнате в белой рубашке без галстука, который вместе с фотоаппаратом висел на спинке моей кровати, перебирал книги на тумбочках, что-то там искал, то здесь, то там журчал его хохоток, и казалось, будто он давно живет у нас, и было даже странно, как мы без него обходились.

Потом мы пили чай с конфетами в розовых шуршащих бумажках, и Гриша в это время стал читать свои стихи о том, как, в болотах за Полоцком, он водил через линию фронта группу захвата и никак не мог взять языка, как его ругал полковник и разведчики снова отправлялись через болота навстречу смерти. Гришу сменил Ленька, за ним читал Мишаня.

Кустиков слушал, слегка приоткрыв рот, замирая от звучания рифмованных строк, приговаривая, когда стихотворение заканчивалось:

— Ах, здорово! Ах, симфонически… — и голубенькие глаза его были влажными, отрешенными.

— Твоя очередь, — Гриша сказал Кустикову. — Ну-ка, выдай!..

— Да у меня плохо по сравнению с вами. Плохо, ребята…

— Давай, давай, — подбодрил Борис. — И с ними не равняйся. Их уже знаешь сколько в институте строгали? А у тебя все впереди. Давай!

— Я лучше не стихи, лучше я из прозы прочитаю. Можно? Из прозы?

Мы согласились. Кустиков вынул из чемоданчика толстую тетрадь в светлой клеенчатой обложке. На ней чернилами крупно было написано: «Вячеслав Мятежный. Сочинения, том 1-й».

Начало не предвещало ничего хорошего. Борис подмигнул мне и скосил глаза на толстую тетрадь — смотри, мол, на сочинения Вячеслава Мятежного, лови момент! Я понимающе кивнул. Да, чего уж тут ждать от этих «сочинений»? Да еще от Мятежного?

Но неожиданно всех сразу захватило его чтение…

…Ехал по казахской степи всадник…

И я будто увидел и резвого конька, и услышал звонкий перестук копыт в тишине, и ощутил ее всю, эту степь, золотую, притихшую, предвечернюю, с войлочными юртами вдалеке, куда всадник торопился, чтобы попрощаться с невестой перед уходом на войну. И охватывала печаль от неотвратимости их разлуки, от невозможности что-то изменить и как-то помочь этим, в сущности, совсем далеким людям, которые — вот поди ж ты! — стали тебе интересны и дороги, потому что некий Кустиков так хорошо написал про них.

— Молодец! — оказал Мишаня, когда Кустиков прочитал.

— Недурственно, юноша, — объявил Борис. — Можно даже сказать, талантливо.

— Похоже, прозаик божьей милостью, — согласился я.

— Нет, вы взаправду, ребята? — испуганно опросил Кустиков. — Нет, правда?..

— Запомни, — строго сказал Ленька, — в таких случаях мы говорим только правду, одну правду, ничего кроме правды!

— Знаешь, Славка, что бы мы сказали, если бы ты плохо написал? — загадочно спросил Гриша. — Не знаешь? Мы бы сказали… — он выдержал паузу. — Таки да, плохо!

— Думаешь, постеснялись бы? Тут даже родной матери, если у нее таланта нет, поблажку давать нельзя. Так и говорить надо — нету, мама, у тебя таланта, зря ты бумагу портишь, — как на митинге произнес Мишаня.

— Да хватит вам морализировать, — воскликнул Борис. — Давайте лучше по рукописи пройдем, больше пользы ему будет. У тебя, — обратился он к Славке Кустикову, — изобразительный ряд крепкий, деталей художественных много, все видно, все потрогать рукой можно. Это говорит о том, что вы человек талантливый. Но непонятно, какая идея! Для чего все это написано? Что ты хочешь сказать миру?

— Идея у меня будет, — вскричал Кустиков. — Честное слово, будет! Я про идею потом напишу, в другом рассказе…

Мы посмеялись и стали втолковывать Кустикову что-то о форме и содержании, о главной мысли, о композиции и сюжете, обо всем сразу, что узнали сами не так давно на лекциях и творческих семинарах.

— Нет, степь у тебя здорово описана. Будто красками. Откуда ты знаешь эту степь?

— Жил я там. В Казахстане. Мать в совхозе фельдшером работала, а я каждое лето пастушил, в каникулы. Перед войной еще…

— А что это за Мятежный? Кто такой? — невинно спросил я, подмигнув Борису.

— А это мой псевдоним, вымышленная фамилия…

— Почему же Мятежный?

— Красиво, не чувствуешь, что ли? Возвышенно. Все читать будут. А то какой-то Кустиков. Не звучит!..

— Нормальная русская фамилия, — сказал я.

— Даже что-то ласкательное, приятное слышится в ней, — поддержал Мишаня. — Кустиков… Хорошо! Представляю кустики над речкой, черемуха, весна, жаворонки поют. Хорошо!..

— Ты вот что, — строго сказал Борис, — ты выкинь из головы эти мятежи. Забудь. Он — Мятежный! Он просит бури!.. И чтобы мы больше не слышали ни о каком Мятежном.

— Да почему, ребята? Разве не красиво?

— Смешно. Ну, как ты не понимаешь? — опросил я.

— И глупо даже, — сказал Гриша. — У нас в Новозыбкове, в городской газете был один, Васька Фомичев. Напишет заметку о районной бане и подпись: Виталий Дарьяльский. Ну, теперь понял?

— Так я-то ведь не про баню пишу!

— В том-то и дело: ты войну прошел, у тебя талант. Должен что-то интересное написать. И вдруг — Мятежный!..

— Дремучая дореволюционная провинция твой Мятежный… — сказал я.

— А я вижу его, братцы, — перебил Ленька. — До плеч кудри, мрачный взгляд, в зубах — трубка, в руке — палка. Не идет, а шествует. Мятежный!

— Добавь ему широкополую шляпу! — подсказал Борис.

— Ну, ладно, — растерянно согласился Кустиков. — Как скажете, так и сделаю. Вы больше меня знаете.

— Это уже речь не мальчика, но мужа, — одобрил Борис. — И еще вот что: завтра сходишь в парикмахерскую.

— Зачем? Я же сегодня на вокзале брился. У меня борода медленно растет…

— Опять не понимает, — вздохнул Гриша. — Патлы отрежешь, вот зачем!