Читать интересную книгу Концерт Чайковского в предгорьях Пиренеев. Полет шмеля - Петров Дмитрий Николаевич Мерлин Артур

— Хорошо. Договорились. Мое дело — сторона, — успокоил я его как мог и предложил: — Давай по этому случаю по стопочке тяпнем. Перед сном.

Даже не знаю, почему я это предложил. Нужна мне эта горилла…

— Нет, — отрезал он мрачно. — Мне нельзя.

— Служба, что ли?. — язвительно спросил я. Хорошенькое дело, трахать жену хозяина можно, а пить спиртное — нельзя… Служба, видите ли…

— Мне нельзя, я подшитый, — сказал просто в ответ Федя, не поняв моей иронии.

— Торпеда? — сочувственно поинтересовался я. Теперь это хороший тон в современных русских разговорах. Подшитые почти все — от знаменитых артистов и ученых до торгашей и даже их охранников. Это может быть единственная точка соприкосновения, на которой могут найти что-то общее все представители некогда единого народа…

«У тебя какая „торпеда“?» — так может спросить последний уголовник у члена-корреспондента Академии наук.

«Французская», — скажет академик.

«А у меня — венгерская», — вздохнет уголовник. И они могут в мирной обстановке обсудить достоинства и недостатки каждой. Это единственное, что теперь объединяет всех…

— Нет, не «торпеда», — сказал Федя. — У меня укол. Раз в год делают. Укололся — и забылся, — в его горле опять заклокотало, и я понял, что он пошутил.

— И совсем не пьешь? — уточнил я.

— Совсем, — кивнул Федя. — Я зверею, когда выпью. Мне так доктор и сказал. Так что не пью совсем.

— А в самолете? — поддел его я. — Ты же пил в самолете. Я сам видел.

— А, — хмыкнул Федя. — Заметил, значит… Это так — военная хитрость. Дело в том, что Витька один пить не может. Ему нужна обязательно компания. Вот он и требует, чтобы я с ним пил и чокался.

— Ну и что? — не понял я.

— А то, — буркнул Федя. — Что приходится комедию ломать… Не буду же я с ним лимонадом чокаться… Вот я и наливаю колу в бутылку с коньяком. Будто там коньяк… А там кола, только выдохшаяся, чтоб пузырьков не было. И пью ее, как коньяк. И даже потом морщусь. И закусываю.

— А Витя не догадывается?

— Да ну, — протянул Федя. — Он не догадывается. Он просто знает. Но ему это все равно. Ему без разницы, что я пью. Главное, чтобы вид делал. А ему приятно — будто вместе пьем.

— А потом он напивается, а ты трахаешь его жену? — влез я со своей вечной любовью к подробностям и точности. Или мне просто хочется обязательно наплевать человеку в душу? Может быть, это у меня такой характер?

Федя допил лимонад и внимательно посмотрел на меня.

— Ты ничего же не видел, — проговорил он, как процедил сквозь зубы. — И запомни это. И не скалься. За Люську я тебе шею сверну. Понял?

— Ты ее любишь? — все же спросил я.

— Не твое дело, — сказал Федя. — Я ее жалею, сучку.

— Это был достойный русский ответ. И здесь, на иберийском берегу он прозвучал со всей латинской емкостью и лаконизмом…

Я встал и попрощался с хмурым Федей, погрузившимся в свои невеселые охранницкие мысли. Похоже, он даже не особенно понял, что я ухожу.

«Так, все, — сказал я себе, едва только отошел от него. — И что у меня за дурацкая привычка „высовываться“. Так ведь можно было и оказаться с битой мордой. Вот было бы глупо-то — в первый день отдыха быть побитым тупым соотечественником. И за что? Ни за что. Просто так, за длинный язык. А он вполне мог бы и врезать… Почему бы и нет? Более чем возможный вариант».

Я лег спать с твердым намерением больше ни в какие разговоры со своими странными соотечественниками не вступать. А поскольку они тут все как на подбор странные, лучше вообще избегать контактов и просто отдыхать где-нибудь вдалеке от буйного стада родимых бизнесменов и их окружения… От греха подальше.

С этой мыслью я и встал наутро. Светило солнце, какого у нас в Петербурге вообще никогда не бывает. Была жара. Море сияло вдали, за несколькими квадратными корпусами отелей.

Я пошел вдоль пляжа по узкой бетонной дорожке. Было еще рано, и пляж был полупустой. Все отсыпались после ночных гуляний. Потом я выяснил, что основная масса отдыхающих выползает на берег только после пяти часов, когда несколько спадает дневная жара.

У самого края пляжа, ограниченного высокой скалой, я остановился. Место было удобное. Пляж почти совсем пустой, только прокат катамаранов, да маленькое кафе-стекляшка с несколькими столиками под тентом. Народу мало и русских нет совсем. И не будет, они ищут места более людные. Чтоб людей посмотреть, и себя показать. Смотри, Европа, сколько я наворовал на родине…

Брать в прокате лежак дорого — триста пятьдесят песет в день. Это две бутылки отличного вина в универсаме. Так что нет — бедный русский писатель спокойно полежит на собственной подстилке, взятой дома, а деньги прибережет для вина «Сан-Мигель». Он сейчас полежит на солнце, искупается, а потом, ближе к вечеру направится в супермаркет «Мазо», что расположен почти напротив отеля, и накупит себе вина. И будет сидеть у себя на балконе и сибаритствовать.

Я разделся, лег на свою подстилку и закрыл глаза. Море не шумело, оно было тихим и огромным. Я полежал и пошел купаться. Меня омывали волны Средиземного моря. Они были плотные и соленые. В них плавал Одиссей, их бороздили корабли пиратов и мореплавателей. Где-то тут плыли корабли Сципиона Африканского, плывущие покорять Карфаген… Теперь тут плыл я. Это было величественно.

Сколько миллионов лет это море билось волнами в своей огромной чаше, сколько людей окунались в него по разным поводам. Сколько стихов и песен о нем сложено. Сколько видели его воды. И все для того, чтобы теперь полноватый и белокожий петербургский литератор погрузил в него свое слабое, изможденное советским режимом и последующей борьбой за жизнь, тело…

Я перевернулся в воде на спину и закрыл глаза.

Мой поезд вырвался из черного туннеля…—

пришли мне на память стихи Зинаиды Гиппиус. Правда, она написала их по другому поводу, но это уж совсем неважно…

Я родился в Петербурге, тогда Ленинграде, городе трех революций. Я ходил по его улицам — то пыльным, то заснеженным и скользким от несколотого льда… Я видел первомайские демонстрации с портретами вождей, и вообще многое видел. И боялся всегда. За все. И имел для этого все основания. И мерз, и трясся, и бился как рыба об лед в холодной и равнодушной массовой битве за место под солнцем. И я победил. Пока что, во всяком случае… Так прими же меня, Средиземное море!

Выбравшись на берег, я протер глаза от соленой воды и увидел ту самую женщину. Ту, что привлекла давеча мое внимание в баре.

Только она тогда была с мужчиной. И что-то их крепко связывало между собой. Наверное, они муж и жена… Только мужа сейчас с ней не было. Женщина сидела одна на матраце и пыталась его надуть.

Теперь она была в купальнике, очень открытом, и я сразу ее не узнал бы, если бы не ее волосы. Они темной тусклой медью отливали на солнце и падали на смуглую спину.

Розовый купальник отлично оттенял ее кожу — плотную, матовую, с многочисленными родинками, рассыпанными там и тут подобно звездам на ночном небосклоне…

Матрац не надувался. Здесь повсюду продаются уже надутые матрацы, а у нее он был спущен. Она силилась надуть его, напрягалась, но у нее ничего не выходило. Где же ее муж? Почему он не приходит на помощь?

Я могу к ней подойти и предложить помощь… А как насчет мужа? Он сейчас придет и неизвестно, как он на это посмотрит. Мало тебе, Андрей, того что тебя вчера чуть не побил этот Федя, эта горилла? И все из-за твоего нахальства. Из-за того, что вечно тебе не сидится спокойно и ты лезешь…

Еще в юности мама говорила мне, что я подобно гоголевскому Ноздреву — «исторический человек». Попадаю в разные истории, то есть…

Но какие бедра… Какая грудь! Она почти вываливается из узкого бюстгальтера… А лицо! О, это испытание для бедного литератора из холодного сумрачного Петербурга!

И вообще — может у меня на второй день пребывания на южном солнце, случиться тепловой удар, например? И у меня помутиться сознание? Вполне — я человек северный, солнцем головку нажгло и того… Привет, как говорится. Полез к чужой жене…