Читать интересную книгу Операция «Остров» - Виктор Шендерович

Язва или инсульт? Делайте ваши ставки, господа.

А главное — потом, в Москве, начнется полный завал! Он же, с дымящимся членом наперевес, все дела перенес на после Таиланда… — и по кино, и по политике.

Да-да, по политике, и нечего тут делать невинные глаза!

* * *

…Началось еще при Борисе Николаевиче — и не у одного Песоцкого: ближе ко второму сроку у всей интеллигенции, разом, случился подъем политического энтузиазма! Тот еще был энтузиазм — с холодным потом на жопе от перспективы увидеть Зюганова на мавзолее. А реальная была перспективка, чего уж…

Энтузиазм стимулировали. Какая там коробка из-под ксерокса, господа! Чепуха это, краешек айсберга, о который потерся дедушкин «титаник»… Сметы были такие — фирма «Xerox» замучается коробки делать!

Песоцкий, в те славные дни с перепугу покрывший страну предвыборными роликами повышенной душевности, своими глазами видел на столе у профильного министра, заведовавшего той агитационной лавочкой, проект заказа российской «оборонке» — на стаю дирижаблей, несущих по просторам Родины слова «Голосуй за Ельцина».

Летучая эта стая должна была мерно проплыть от Брянска до Владивостока, мерцая иллюминацией в темное время суток… Чистое НЛО. Чуть-чуть не срослось, спохватились в последний момент, решили: перебор, может сработать в обратку…

Чиновник задумчиво изучал смету, похожую на витрину со связками баранок; на безымянном пальце поигрывало кольцо с сапфиром. Прикид на министре тянул тыщ на десять баксов, и допустить поражения демократии он уже не мог.

Потом настали крепкие времена, и волноваться за исход выборов стало уже неловко. Зато патриотический баян можно было теперь рвать, не стесняясь, и если у кого оставалось стеснение, один взгляд на смету его преодолевал… И не надо воротить носы, господа: кто тут мать Тереза из присутствующих? Да, некошерно, зато как жирно! Веселее, господа, веселее. Баррель подняли, население «Аншлагом» о..ячили, пора о духовности подумать!

Кризисом лавочку еще не накрыло, нолей не жалели. Новый проект, кочном вспухший на Старой площади, назывался «Горизонты России». В прошлом разобрались, царей с генсеками, урод на бандите, по ранжиру расставили — пробил час заглянуть в будущее!

Заглядывать предстояло Песоцкому: вовремя прознав, он перехватил этот кусок у пары акул-товарищей. Креативщики были из лучших, но, выдохшись в новогодних шахтах, болванку ребята сварганили вялую — пигмалионы из них вышли как из козла плисецкая, а в марте надо было запускаться.

Песоцкий как раз и планировал тут, потрахивая Леру, довести заодно до ума и Россию, — и на тебе! — ни ноутбука с текстами, ни мобилы. Ни Леры, собственно. Лодки на грунте по случаю отлива, пекло, бар со шведами, бунгало с вентилятором и цикада под крышей. Хоть ее и трахай.

А ну хватит маяться дурью, приказал себе Песоцкий. Взять у портье пару листов бумаги, пару коктейлей в баре, сесть в теньке и за час-другой все придумать! Он обрадовался повороту сюжета: у дня появлялась перспектива. А вечером, черт возьми, должны же привезти чемодан! Вдруг еще удастся выцепить Леру? Всего же сутки прошли — вряд ли она сразу побежала менять билет, да и денег стоит, а она жадненькая. Может, еще ждет звонка? И сердце Песоцкого неровно стукнуло, сдетонировав внизу.

Ладно, подумал он, это все потом, а сейчас — «Горизонты России». Давай, годар, включай свое творческое начало!

Вместо творческого начала включилось воспоминание о последнем вызове в Администрацию, как раз по уточнению концепции этих долбаных «горизонтов». Бешенство одолевало Песоцкого от этих звонков: им делать не хер, а он дурью майся. День пополам, и башка закомпостированная.

Приехал, конечно, куда деться.

Велено было вписать «горизонты» в текущие нацпроекты. Администрация судорожно обматывалась триколором, чтоб уже было не различить, где она, а где Россия. Давайте вместе пофантазируем, предложил куратор — и приятным голосом понес уже полную ересь. Кой черт фантазировать, думал Песоцкий, втягивая анус и рисуя ромбики на казенной бумаге, — к пятидесятому году по самую Удмуртию все китайское будет. Сам хоть понимает, что гонит?

Вдумчиво кивая шелухе, струившейся с кураторских губ, Песоцкий украдкой заглянул в темные печальные глаза и ясно увидел: все этот человек понимает. Дежурная тоска стояла в темных глазах и твердое понимание правил игры — впрочем, взаимное. Россия интересовала присутствующих как источник финансирования — и не до горизонтов, а вот как раз до конца финансирования.

Куратор говорил, Песоцкий кивал головой и тоскливо разглядывал божий день за казенной портьерой. Шансов прикинуться честным мечтателем у него опять не оставалось, это он сообразил сразу. Обмарается по полной.

А впрочем, пить боржоми было уже поздно.

* * *

Из-за стойки бара текла негромкая музычка — как же ее звали, эту певицу с надтреснутым голосом? Ведь знал же имя… Приятно холодил нутро коктейль, деревянное кресло удобно утопало в песке под навесом, и не было у Песоцкого никаких отмазок от работы, но мозг бастовал.

Минут пятнадцать несчастный гипнотизировал заголовок с «горизонтами», а потом перевернул лист и откинулся на спинку кресла.

Море чуть ли не шипело на полуденном солнце. Семья за соседним столиком — немцы, кажется? — играла в карты. Мальчик держал свои совсем близко к лицу: близорукий? Нет, просто прячет от мамы. Песоцкий усмехнулся и довернул голову, панорамируя берег. В гамаке под деревом дожидалась теплового удара какая-то тетка, по песку было разбросано еще несколько бесчувственных тел, две тайки под полотняными навесами привычно трудились над человеческими окороками…

Убивая время, он допил коктейль, посидел еще немножко и тем же полукругом, вдоль берега, побрел к стойке портье. Напрямую по гравию Песоцкий ходить не мог — даже тапок у него не было, у жертвы «Тайских авиалиний», а влезать в кроссовки по такой жаре было выше сил…

Он записался на массаж — заполнять день, заполнять хоть чем-то… — и сел в теньке на террасе. Положил на стол свои листки, внимательно рассмотрел опостылевшую надпись на первом — и аккуратно изорвал лист на восемь частей. Изорванное сложил стопочкой, передвинул на дальний угол и накрыл пепельницей.

Море неровно обтекало груду камней, скручиваясь в узлы, и странное состояние овладело Песоцким — как в детстве, когда засмотришься. Детские голоса вдалеке, шершавое тепло перил, чистый, светящийся лист бумаги. «Когда для смертного умолкнет шумный день…» — написал он на нем. Прочел — и закинул голову, закатывая обратно внезапные слезы.

Это было любимой микстурой в детстве: мама садилась рядом с ним, маленьким, температурящим, с коричневым раскладным кирпичиком из пушкинского десятитомника на коленях; брала ладошку, лежащую поверх одеяла, и читала своим светлым голосом. Читала не сказки, а лирику, и удивительное дело: он все понимал! И эту строчку продиктовал ему сейчас — мамин голос…

А утром солнце ложилось на паркет, и температуры не было, и жизнь была впереди… Заснуть бы — и проснуться там, на Ленинском проспекте… Или нет — на улице Строителей, весной восемьдесят пятого!

* * *

Ах, какой немыслимой роскошью была та, купленная отцом к окончанию института «однушка» у метро «Университет», кому теперь рассказать! Вышибающее пробки чувство ежедневности блаженства…

Марина! Не с дрожащим чужим ключом в пальцах, не в подъезде, вздрагивая от каждого стука двери, не у ближайшего дерева, где застал любовный обморок… Они пропадали на улице Строителей сутками, приходя в себя только от приступов голода.

Туда, в тот апрель… И исправить всего один день, один час даже! Господи! Всего и дел — вырезать из сценария дурацкий, никчемный, проклятый кусок, из-за которого все полетело под откос.

Всякий раз, когда он вспоминал об этом, душу его, вместе со стыдом и тоской, затапливало ужасом перед божьей монеткой, вставшей на ребро с такой нечеловеческой назидательностью. Ну надо же было всему так сойтись!

Во-первых, в ту проклятую субботу Марина вообще не собиралась к родителям. Он ее звал (у мамы был день рождения, а мама Марину очень любила), но у студентки иняза Князевой обнаружился застарелый «хвост» по научному коммунизму — следствие полной неспособности к изучению несуществующих материй и семестра, проведенного в постели аспиранта Песоцкого…

Кто мог знать, что она плюнет на весь этот коммунизм, что мама ее уговорит, и они решат сделать ему сюрприз? И кто мог знать, что она беременна? «Я тебе что-то скажу…» — в ухо, после ласк накануне. А Лёник уже плыл в полудреме, в приятном истощении, и ничего не расслышал в этих словах. «И я тебе скажу», — ответил он, еле шевеля губами. «Скажи». «Ты моя любимая мышь», — сказал он, и она рассмеялась ему в ключицу, а через секунду он уже спал.