Они надели свои форменные шинели, шапки и вышли на трескучий мороз.
Вокруг них в беспорядочном танце кружились бесформенные снежинки. Было уже за полночь, но при свете полной луны недавно выпавший снег отливал красным светом.
Саган решил, что из-за кокаина — идеального секретного укрепляющего средства для полицейских — его зрение обострилось. Возле дверей его поджидали сани, запряженные храпящей лошадью, на козлах, закутавшись в тулуп, дремал извозчик.
Иванов толкнул извозчика — из тулупа показалась розовая блестящая лысина и затуманенный взгляд, словно это был гротескный младенец, рожденный слепым и пьяным. Саган внимательно оглядел улицу.
От кокаина сердце продолжало учащенно биться.
Слева золотые купола Исаакиевского собора зловеще нависли над крышами домов, будто собираясь их раздавить. Справа, дальше по улице, виднелась подъездная аллея к усадьбе Цейтлиных. Он проверил «наружку». Так. За углом притаился усач в зеленом пальто и котелке — это Батько, бывший казак, стоит, курит в дверях здания напротив. Из казаков и бывших военных получались отличные «внешние агенты», которые работали в «наружке».
Чуть дальше по улице на дрожках дремал извозчик — Саган надеялся, что он всего лишь притворяется.
Мимо проехал «роллс-ройс» с цепями на колесах и гербом дома Романовых на дверях. Саган знал, что машина принадлежит великому князю Сергею, который, видимо, направлялся домой с любовницей-балериной, ложе которой он делил со своим кузеном великим князем Андреем.
Со стороны Синего моста на Мойке раздались крики, звуки ударов и хруст снега под ногами и падающими телами. Какие-то матросы из Кронштадта дрались с солдатами — синие атаковали хаки. Когда Саган уже занес одну ногу на приступку, к клубу с грохотом подкатил лимузин «бенц». Из кабины выпрыгнул шофер в форме и распахнул обитую кожей дверь. Из недр машины показалась бледная как смерть фигура в шубе.
Мануйлов — Манасевич, шпион, журналист, военный делец, друг Распутина, еврей и ставленник председателя Совета министров, толкнув Сагана, поспешил в яхт-клуб Его Императорского Величества. Внутри лимузина Саган заметил нечто мятое, алое, атласное и норковую горжетку на бледном горле. Запах пота и сигаретного дыма вызвал у ротмистра отвращение. Он залез в сани.
— Вот до чего опустился император, — сказал он Иванову. — Жиды-шпионы и влиятельные барыги. Каждый день скандал!
— Но-о! — крикнул извозчик, едва не задев нос Сагана кнутом.
Сани тронулись.
Саган откинулся назад и смотрел на проплывающие мимо огни города Петра Великого. От выпитого коньяка по телу разлилось приятное тепло. Здесь была вся его жизнь — в столице величайшей империи, которой правили глупейшие люди, в пылу самой ужасной мировой войны, с какой только сталкивалось человечество. Саган убеждал себя, что государю повезло, раз он и его коллеги до сих пор не утратили веру в императора, не оспаривали его право на трон; ему повезло, что они такие бдительные; повезло, что они не останавливаются ни перед чем, чтобы спасти дурака-царя и его жену-истеричку, не принимая во внимание то, с кем они водят дружбу…
— Хотите знать, о чем я, барин, думаю? — спросил извозчик, сидя сбоку от своих пассажиров; его бородавчатый нос освещался висящим над санями фонарем. — Овес опять подорожал! Еще одно подорожание, и нам не на что будет кормить лошадей. Было время, я хорошо помню, когда овес стоил всего… Овес, овес, овес… У чертовых извозчиков одна песня.
Саган глубоко вздохнул, от кокаина кровь запульсировала в висках подобно быстрому горному ключу.
7
— Куда ты собираешься сегодня вечером? — поинтересовался Цейтлин у супруги.
— Еще не знаю, — мечтательно вздохнула Ариадна Абрамовна. Она полулежала на диване в своем свежевыкрашенном будуаре, в одних чулках и нижней юбке, зажмурившись, пока горничная щипцами завивала ей волосы. У Ариадны был низкий хриплый голос, к тому же она говорила очень быстро, и от этого казалось, что она не совсем трезва. — Хочешь поехать вместе?
— Дорогая, это очень важно.
— Ну, возможно, загляну на коктейль к баронессе Розен, потом поужинаю в «Дононе», потанцую в «Аквариуме»: мне там нравится — ты видел тех красивых рыб на стенах? Потом… еще не решила. Эй, Нюня, давай примерим, я хочу быть сегодня в парче.
Две горничные вышли из гардеробной: Нюня несла шкатулку с драгоценностями, а вторая — целый ворох платьев.
— Перестань, Ариадна. Мне необходимо знать, куда ты собираешься, — отрезал Цейтлин.
Ариадна резко села.
— В чем дело? Ты выглядишь расстроенным. Крах на фондовой бирже или… — она, блеснув белоснежными зубами, одарила его нежной улыбкой, — ты учишься ревновать? Никогда не поздно. Девушки любят, когда их холят и лелеют. Цейтлин вздохнул. Их брак свелся к подобному обмену любезностями, после чего оба окунались, каждый по отдельности, в ночную жизнь Петрограда, хотя по-прежнему посещали балы и официальные приемы вместе. Барон взглянул на неубранную постель, где его супруга так долго отсыпалась днем, взглянул на платья из батиста, шифона, шелка, на флаконы с духами и снадобьями, на дымящуюся сигарету, на целебные кристаллы и другие прихоти, на всю эту роскошь, но дольше всего он задержал свой взгляд на самой Ариадне: на ее белоснежной коже, широких плечах, фиалковых глазах. Она все еще была красавицей, даже несмотря на то, что ее глаза налились кровью, а на висках выступили вены.
Она раскрыла объятия и потянулась к нему, но он был слишком озабочен для их обычных игр.
— Сашеньку арестовали, — сообщил он жене. — Прямо у ворот Смольного. Она в «Крестах». Можешь представить, какие там камеры?
Ариадна непонимающе заморгала.
Крохотная морщинка залегла меж бровями.
— Это какая-то ошибка. Она же вся погружена в книги, даже трудно представить, чтобы она совершила что-то дурное. — Баронесса посмотрела на супруга. — Разумеется, ты сегодня же вытащишь ее оттуда, Самуил, да? Позвони своему приятелю министру. Разве он не должен тебе деньги?
— Я уже звонил Протопопову, он сказал, что дело серьезное.
— Нюня, — Ариадна наклонилась к горничной, — думаю, я надену розовато-лиловое парчовое платье от мадам Шансо, с золотым лифом и оборками, а к нему — жемчужное ожерелье и сапфировую брошь.
Цейтлин начал терять терпение.
— Ариадна, довольно. — Он перешел на идиш, чтобы прислуга их не поняла. — Прекрати вести себя как хористка, черт возьми! Мы говорим о нашей Сашеньке.
Он снова перешел на русский:
— Девушки, оставьте нас! — Цейтлин знал, что он редко выходит из себя, но уж в гневе страшен.
Поэтому все три служанки бросили платья, украшения, щипцы и стремглав выскочили из комнаты.
— Неужели было так необходимо их выгонять? — спросила Ариадна дрожащим голосом, слезы накатились на ее накрашенные глаза.
— Ты увидишь Распутина? — Цейтлину было не до сантиментов.
— Да, я сегодня встречаюсь со Старцем. После полуночи. И перестань говорить о нем в таком насмешливом тоне, Самуил. Когда монгольский лама доктора Бадаева загипнотизировал меня в Доме духов, он сказал, что мне необходим особый учитель. Он был прав. Старец помогает мне, подпитывает меня духовно. Он говорит, что я невинная овечка в жестоком мире, говорит, что ты подавляешь меня. Считаешь, мне сладко здесь живется?
— Речь идет о Сашеньке, — запротестовал барон, но Ариадна уже разошлась.
— Помнишь, Самуил, когда я пошла на балет, все бинокли были обращены в мою сторону, а не на сцену? «Что надето на баронессе Цейтлиной? Посмотрите на ее глаза, на драгоценности, на ее прекрасные плечи…» Когда на меня смотрели офицеры, они думали: какая красивая, породистая кобылка — за такую не страшно и грех взять на душу! Неужели ты не гордился мною, Самуил? А сейчас — взгляни на меня сейчас!
Цейтлин разозлился, подскочил:
— Ариадна, речь сейчас не о тебе. Попробуй понять, мы говорим о нашей дочери!