Читать интересную книгу Куколка - Генри Олди

Номер, как и весь гладиаторий изнутри, напоминал пансионат «семейного» типа на третьесортном курорте. Уют без лишней роскоши, по-домашнему. Две смежные комнаты, ванная с санкомплексом «Гигиена», крошечная кухонька и балкон с видом на парк.

— Мне пора, Борготта. Слушайтесь Жоржа, и избежите проблем.

На языке вертелось множество вопросов, которые хотелось бы задать Тумидусу, прежде чем расстаться. Но вопрос, прозвучавший первым, оказался неожиданным даже для Лючано.

— Гай, у вас есть два раба… Дети-гематры, близнецы. Я смогу увидеться с ними?

— Увидеться? — переспросил Тумидус со странной интонацией.

«Зарвался, малыш», — подсказал издалека маэстро Карл.

А Гишер подвел черту:

«Влип, дружок».

— А со мной увидеться вам не хотелось бы?

Ошейник сдавил горло. Лицо Гая превратилось в лик исполина, надвинулось, вытесняя весь мир. Пришли удушье и паника. Лючано захрипел. В мозгу кружилась вьюжная звездоверть, как на обзорниках «Этны» во время атаки фагов.

— А-а…

Он сидел на полу, судорожно глотая ртом воздух. Легат не сдвинулся с места — стоял у двери, спокойный и равнодушный.

— Запомните этот урок, Борготта. Вы — моя собственность. С помощью ошейника я достану вас где угодно, и когда угодно. С моими рабами вы увидитесь только в качестве одного из них. Восстановить клеймо в полном объеме проще простого.

— Я… я понял.

— Отлично. А теперь ложитесь спать. Надеюсь, я вас увижу нескоро. С завтрашнего дня вы наконец перестанете приносить мне одни неприятности. И начнете приносить хоть какой-то доход. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Гай.

Контрапункт

Лючано Борготта по прозвищу Тарталья

(десять лет тому назад)

В юности я удивлялся ограниченности маэстро Карла. Облетав с театром едва ли не всю Галактику, побывав на сотне миров, купаясь в разнообразии, за которое иной продал бы себя с потрохами, он мечтал о тихом домике на Борго, где можно по стенам развешать коллекцию марионеток, а по вечерам пить бренди на веранде, любуясь парочкой капризных лун.

И так — изо дня в день. До конца отпущенного срока.

Он сошел с ума, думал я.

Стареет, думал я.

Интересно, что думал он, глядя на меня — наивного, ничего не смыслящего в жизни идиота?

— Вы ошибаетесь, — сказал профессор Штильнер.

— Ничего подобного. Я убеждена, что вы решились на эксперимент и готовитесь к отлету. Никого не предупредив, не отчитавшись перед ученым советом, выбрав себя самого в качестве объекта. Адольф Фридрихович, вы превращаете авантюру в безумие…

— Откуда у вас такие мысли? Вы делали расчет на меня?

— Нет.

— Поверьте, это ужасная ошибка. Вы вообразили невесть что, и теперь…

Женщина шагнула вперед.

— Не смейте мне лгать, профессор!

Вне сомнений, она была гематрийкой. Как у всех представителей этой расы, речь ее напоминала ожившую стенограмму: размеренная, четко артикулированная, без резко выраженных интонаций. Эмоциональная окраска намечалась едва-едва — так художник набрасывает эскиз картины, которую, скорее всего, не начнет писать никогда. Знаки восклицания невольный свидетель, окажись он поблизости, мог лишь домысливать. Восстанавливать, исходя из скупых жестов, ориентируясь на «мертвую» мимику и точную, но малозаметную акцентировку.

Тем острее чувствовалось возбуждение: критическая масса его, грозя взрывом, копилась в кабинете. Иногда намек звучит ясней констатации факта — так грудь, мелькнув в распахнувшихся одеждах, возбуждает больше откровенной наготы.

— Госпожа Дидье… Эмилия Лукинична… — бормотал Штильнер, отступая к подоконнику. Он ослабил узел галстука, расстегнул воротник рубашки. Щеки профессора побагровели, как от удушья. — Да что ж это творится, в конце концов? Вы в моем кабинете, ворвались, кричите на меня…

Женщина устало вздохнула. Маленькая, пухленькая, средних лет, в строгом платье с воротничком под горло, она могла бы быть привлекательной — в другое время и в другом месте. На Сечене ценили здоровую плотскость. Пышки-глупышки, толстушки-хохотушки хвастались более обширной коллекцией кавалеров, чем их ослепительные подруги — длинноногие и высоченные королевы красоты. Вряд ли гематрийка числилась в глупышках, а в хохотушках — тем паче, но все же…

Увы, в данном случае женственность терпела сокрушительное поражение. Не всякому кавалеру по сердцу, сидя рядом с предметом обожания, раскрашивать каждую реплику дамы цветными маркерами, словно ребенку — черно-белый рисунок в альбоме.

— Я готова убить вас, профессор. Своими руками. Но…

— Спасибо на добром слове, госпожа Дидье, — шутовски раскланялся профессор.

— Но допустить самоубийство, — продолжила госпожа Дидье, пропустив «благодарность» мимо ушей, — под видом эксперимента? Увольте, не могу. Это для вас переоборудовали «Жанетту»? Челнок напичкали автоматикой, будто жареного гуся — яблоками…

— Чушь! Бред воспаленного мозга! Я не хочу слышать эти архиглупости! А если даже и для меня, то какое ваше дело?!

Вот у профессора Штильнера не с логикой, так с восклицательными знаками все было в порядке. Большие, жирные, честные. За такие восклицательные знаки, подумал Лючано, судья дает срок, не вслушиваясь в доводы защиты.

— У вас есть лицензия пилота?

— Эмилия Лукинична! Обижаете! Я — космобестиолог!

— Вы — космобестиолог-теоретик. Если угодно, выдающийся теоретик. Гениальный. И совершенно не умеете врать. Спрашиваю еще раз: есть лицензия или нет?

— Есть. Я прошел трехмесячные курсы по пилотированию.

Штильнер принял гордую позу. И зря.

— Ясно. Кандидатский минимум. Класс «G-прим», орбитальные полеты. Третья категория сложности. Взлет и посадка — на автопилоте. Вы собрались полюбоваться Сеченем с орбиты?

— Почему сразу — с орбиты? И потом, Аркадий Викторович не откажет послать со мной Данилу…

— Какого еще Данилу?

— Данилу Бобыля, своего личного пилота.

— Крепостного? Ну да, конечно… Очень удобно — барин велел, и Данила летит, ничего не спрашивая. Сгинет — тоже не беда, Мальцов найдет себе нового. Ах, профессор, воля ваша, но я бы рекомендовала графу высечь вас на конюшне. Для вразумления. В древности это считалось самым популярным наказанием в здешних краях…

«Высечь на конюшне?» — издалека переспросил Лючано.

Его — младшего экзекутора, практика, не слишком образованного по части истории пыток — заинтересовала экзотическая идея. К сожалению, оба собеседника не обратили на Тарталью никакого внимания. Движения Штильнера и гематрийки, которую профессор именовал Эмилией Лукиничной, замедлились, а там и вовсе остановились. За окном, в вечерней мгле, над приземистым двухэтажным корпусом всплыл и начал мерцать объемный люминофор «ЕЕЩУДЯРГ». Вскоре мерцание застыло, превратясь в ровное, желто-голубое свечение.

Лючано долго смотрел на эту абракадабру, мучаясь догадками, пока не сообразил, что слово будет правильно читаться не отсюда, из кабинета, а снаружи, со стороны трассы, проходящей за корпусом.

«ГРЯДУЩЕЕ».

Евгенический центр на Сечене.

Любимое и, увы, нежизнеспособное дитя Адольфа Штильнера.

Было даже слегка обидно. Жизнь и без того сложна, чтобы впридачу смотреть по ночам такие сны — весточки из прошлого. Тарталья предпочел бы что-нибудь эротическое, или комедию. Он пролился сквозь кабинет, сквозь окаменевший сон, не ощущая собственного тела, и сконцентрировался между письменным столом и шкафом, битком набитым инфокристаллами и мнемокапсулами. От его действия все пронизала дрожь, и дело сдвинулось с «точки замерзания».

Надпись «ЕЕЩУДЯРГ» за окном опять замерцала.

Правда, мелкий эпизод — миг-другой, не более — явно выпал из цепочки событий. Профессор Штильнер в данный момент стоял не у подоконника, как раньше, а у диванчика в углу, словно только что вскочил с него в негодовании. Гематрийка же без стеснения расположилась за профессорским столом. Двумя пальчиками она держала расстегнутый футляр из квазидермы с тиснением.

— Ну, знаете… — с нескрываемой брезгливостью сообщила Эмилия, изучая добычу. — Всякое ожидала, но это… Хоть бы спрятали, что ли, от посторонних глаз?

Штильнер в гневе замахал руками, желая возразить, дать укорот нахалке, и не в силах от ярости произнести хоть слово. Лишь спазматический кашель клокотал в горле. Наконец он угомонился, плюхнулся на диван и тщательно промокнул вспотевшую лысину платком. Лицо профессора сделалось утомленным, несчастным. Чувствовалось, вранье дается ему с огромным трудом, вызывая физическое недомогание.

«Хотел эротики, малыш? — усмехнулся маэстро Карл. — Получи и распишись…»