Читать интересную книгу Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики - Том Холланд

На ранних стадиях римского вмешательства в дела Балкан слова эти в первую очередь относились к Македонии. Расположенное в северной части Греции Македонское царство в течение двухсот лет благополучно правило всем полуостровом. И цари этого государства, унаследовавшие свой трон от Александра Великого, не имели ни малейшего сомнения в том, что власти их нет иной границы, кроме их собственной воли. Подобная самоуверенность не оставляла правителей Македонии, невзирая на все поражения в стычках с армиями Республики, и в 168 г. до Р.Х. терпение Рима, наконец, лопнуло. Низложив местную монархию, Рим сперва выкроил из территории Македонии четыре марионеточных республики, а потом, в 148 г., завершая трансформацию из миротворческой силы в оккупационную, установил прямое правление. Как и в Италии, где дороги легли на ландшафт подобием рыболовной сети, инженерное искусство последней печатью завершило военные завоевания. Надежная насыпь виа Игнатиа камнем и гравием пролегла через балканскую глушь. Дорога эта, протянувшаяся от Адриатического до Эгейского моря, стала жизненно важным звеном цепи, соединившей Грецию с Римом. Она уводила и к горизонтам еще более экзотическим, открывавшимся за синим простором Эгейского моря, где сверкающие золотом и мрамором города, отягощенные произведениями искусства, а также утонченной и изощренной кухней, воистину требовали строгого глаза Республики. И уже в 190 г. римская армия вступила в Азию, растоптав в пыль военную машину местного деспота и унизив его на глазах всего Ближнего Востока. Немедленно забыв обо всякой гордости, обе местные сверхдержавы, Сирия и Египет, поспешили смириться с вмешательством римских посланников, против собственного желания признавая гегемонию Республики. Официально имперские владения Рима оставались еще ограниченными Македонией, Сицилией и областями Испании, однако руки его к 140-м годам до Р.Х. протянулись в чужие земли, о которых в Риме прежде и слыхом не слыхивали. Масштаб силы Рима и стремительность его возвышения производили потрясающее впечатление — и не в последнюю очередь на самих римлян, не веривших собственным глазам.

И хотя достижения родной державы вселяли в души большинства сограждан восторг, но многие из них испытывали тяжелое чувство. Моралисты, занятые привычным для римских моралистов делом, сравнивали прошлое с настоящим и приходили к невыгодным для нынешних времен выводам, поскольку губительные последствия влияния империи были очевидны. Приток золота пагубным образом сказывался на древних добродетелях. Среди «плодов» грабежа оказывались иноземные обычаи и философии. Разгрузка сокровищ Востока на площадях Рима и звуки чуждой речи на его улицах, помимо гордости рождали тревогу. Никогда еще строгие крестьянские нравы не казались настолько восхитительными, как в это время, когда их откровенно игнорировали. «Республика основана на своих древних обрядах и собственной людской силе»[19] — такой вывод был триумфально сделан по завершении победоносной войны с Ганнибалом. Но что, если этот фундамент, если эти блоки начнут крошиться? Неужели тогда Республика пошатнется и рухнет? Ошеломляющее преображение родного города из захолустья в столицу сверхдержавы смущало римлян и заставляло их опасаться ревности богов. Согласно некоему «неуютному» парадоксу их взаимодействие с миром включало в себя как меру успеха, так и неудачи.

Ибо при всем новом величии Рима не было недостатка в предсказаниях злой судьбы, ожидающей его. Рождение всяческих страхолюдин, зловещие полеты птиц и прочие чудеса подобного рода продолжали тревожить римский народ и требовать — в случае особенно зловещего их характера — обращения к пророческим книгам Сивиллы. И как всегда, были обнаружены должные предписания и нужные средства. Освященные временем обычаи предков были воскрешены или утверждены заново. Катастрофа была предотвращена. Республика выжила.

Однако весь мир бурлил, бродил и изменялся, а с ним вместе — и Римская Республика. Некоторые симптомы кризиса не поддавались любым стараниям исцелить их посредством древних обрядов. Начатые самим римским народом перемены трудно было замедлить — даже с помощью рекомендаций Сивиллы.

Чтобы проиллюстрировать это, не нужно было никаких предзнаменований — достаточно было просто пройти по улицам новой столицы мира.

Не все было ладно на бурлящих народом улочках города.

Столица мира

Город — свободный город — начинался там, где человек мог в полной мере быть человеком. Римлянам это казалось самоочевидным. Обладать civitas — статусом гражданина — значило быть цивилизованным, и английский язык сохранил это значение за словами по сию пору. Вне рамок, которые мог предоставить лишь независимый город, жизнь не имела смысла. Гражданин видел себя через братство с другими гражданами, через общие радости и печали, амбиции и страхи, праздники, выборы и военную дисциплину. Подобно святилищу, оживающему в присутствии бога, «ткань» города освящалась той общественной жизнью, которую покрывала собой. Посему облик города, с точки зрения его граждан, носил священный характер. Он был свидетелем наследия, сделавшего горожан такими, какими они были. Он помогал познанию духа самого города.

Вступая в первый контакт с Римом, иноземные державы часто тешили себя следующей мыслью. По сравнению с прекрасными городами греческого мира Рим производил впечатление места отсталого и ветхого. Придворные македонских царей всякий раз пренебрежительно фыркали, внимая описанию Рима.[20] Кстати, ничего хорошего им это не принесло. В ту пору, когда мир учился пресмыкаться перед Республикой, в облике Рима оставалось нечто провинциальное. Делались попытки привести город в порядок, однако не давали особого результата. Даже некоторые из римлян, успевших познакомиться с гармоничными, прекрасно спланированными греческими городами, могли иногда ощущать толику смущения. «Когда капуанцы сравнивают Рим с его холмами и глубокими долинами, шаткими фронтонами, безнадежными дорогами, тесными переулками со своей родной Капуей, опрятно устроившейся на равнине, они смеются над нами и задирают носы«…[21] Это тревожило римлян. Однако при всем этом Рим был свободным городом, а Капуя — нет.

Естественно, что ни один из римлян не забывал об этом. Он мог иногда стенать, упоминая свой город, однако никогда не переставал прославлять его имя. Ему казалось совершенно естественным, что Рим, сделавшийся владыкой мира, благословен богами и получил свою власть из их рук. Ученые с высоты своих познаний услужливо подсказывали, что римский народ обладает городом, «лишенным крайностей — жары, иссушающей дух, и холода, леденящего мозг; и уже самим положением своим представляющим наилучшее место для жизни, занимая счастливую середину, к тому же находящуюся точно в самом сердце мира».[22] Однако умеренный климат представлял собой не единственное преимущество, которым предусмотрительные боги наделили римский народ. Он владел холмами, которые легко было оборонять; рекой, обеспечивающей доступ к морю; источниками воды; а свежие ветры сохраняли здоровым климат долин. Читая хвалы римских авторов родному городу,[23] никогда не догадаешься, что размещение его на семи холмах противоречило их собственным принципам городского планирования, что Тибр был подвержен сильным наводнениям, что в долинах Рима свирепствовала малярия.[24] Любовь римлян к своему городу была такой, которая превращает очевидные недостатки любимого в его достоинства.

Такое идеализированное видение Рима являлось постоянной тенью убогой реальности. Оно помогало сочинять неописуемую смесь парадоксов и величин, в которой ничто не воспринималось таким, каким было в действительности. При всем «дыме, богатстве и шуме[25]» своего отечества римлянин никогда не переставал воображать себе ту примитивную идиллию, которая, по его мнению, некогда существовала на берегах Тибра. Пока Рим раздувался и напрягал мышцы, противодействуя напряжению, вызванному его же экспансией, кости старого города-государства иногда явно, а иногда и не очень выступали под шкурой современной метрополии. Воспоминания в Риме хранили с усердием. Настоящее постоянно было занято поисками компромисса с прошлым, неустанным стремлением к соблюдению старинных традиций, упрямой преданностью мифу. Чем более многолюдным и развращенным становился город, тем более римляне стремились уверить себя в том, что Рим остается Римом.

Дым от жертвоприношений богам продолжал подниматься над семью холмами, так как, это было в далеком прошлом, когда деревья «всякого рода» полностью покрывали один из холмов города — Авентин. С тех пор леса успели исчезнуть с территории Рима, и если от жертвенников его к небу, курясь, восходили струи дыма, то такие же струи поднимались над несчетными очагами и печами домов и мастерских. Задолго до того, как можно было разглядеть сам город, далекая бурая дымка предупреждала путника, что он приближается к великому городу. О близости его свидетельствовал не только городской смог. Соседние города, в архаическом прошлом обладавшие звонкими именами и соперничавшие с Республикой, ныне стояли заброшенные, съежившиеся до горстки постоялых дворов, покоряясь властному притяжению Рима.