Дальше языки наши начали работать похлеще, чем у любой базарной торговки. Обсудили мы и бояр, и князя, и всех его родственников до седьмого колена. Точнее, они рассказывали, а я едко комментировал и, судя по дружному ржанию луженых глоток, часто попадал в точку. Они все удивлялись, откуда я про княжескую семью так много знаю, а я и не знал ничегошеньки, просто меня опять понесло. Да и имя князя дало мне поле для маневра. Поговорив о политике, мы, конечно, вспомнили и о женщинах. Тут уж больше рассказывал я, да с такими подробностями и так красочно, что даже Матрена покраснела и ушла из общего зала в какую-то подсобку.
Слава богам, что, несмотря на чудодейственный напиток, лишнего я о себе не наболтал, а уж врать я научился виртуозно. Один раз только чуть не прокололся, когда ребята заметили мой серебряный коготь и резонно поинтересовались, как это я умудрился сделать себе такой маникюр. Я чуть было не ляпнул, после какой истории получил этот отличительный признак. Пришлось опять подключить фантазию и поведать наивным слушателем историю, что я на самом деле секретный агент великого князя (по известным причинам имя которого я сообщить отказался), главного борца с нечистью на земле русской, совершающий инспекцию Кипеж-града на предмет наличия в нем разной нечисти с последующим ее уничтожением. Приятно, когда слушают тебя открыв рот, а потом еще для тебя кувшин медовухи заказывают. Вот этот кувшин оказался как раз тем последним, о чем я помнил отчетливо. Остальное всплывало потом в памяти отрывками и в тумане. Были вроде песни, танцы, еще медовуха, пламенные речи, летающие скамьи, кулак Матрены...
* * *
Пробуждение мое было страшным, ужасным, мучительным... В общем-то длина этого списка зависит только от объема словарного запаса. В первый момент, когда в мою голову проникла мысль, что все-таки не умер и глаза рано или поздно придется открыть, появилось стойкое желание с помощью несложного заклинания исправить некое упущение природы и прекратить мое бессмысленное существование на земле. На появление мыслей моя многострадальная голова ответила такой нестерпимой болью, что идею о самоубийстве пришлось отложить ввиду полнейшей несовместимости с моим нынешним состоянием.
Пришлось открывать глаза. Никогда не подозревал, насколько это простое на первый взгляд действие может быть трудновыполнимым. В конце концов я справился (какой же я все-таки сильный!). Оказалось, я лежу на кровати раздетым и даже под одеялом. Вспомнить то, как очутился в этой комнате, несмотря на приложенные невероятные усилия, я так и не смог. При этом следует учесть, что на малейшее движение мое исстрадавшееся тело отвечало тупой, но сильной болью. Не знаю, может, я вчера падал много.
Спустя минут пять я попытался собрать в кучу все доступные мне факты. Я жив - это, конечно, хорошо,- но голова и тело болят так, что достоинства первого пункта сводятся к минимуму.
Из этих чудных рассуждений меня вывела Матрена. Она резко распахнула дверь и громоподобным голосом, словно раненый медведь, завопила:
- Ну что, Дарюша, головка бобо?
- До твоего прихода вроде бы стала получше,- вяло отозвался я хриплым чужим голосом.
- Да ладно, рассказывай! Нешто я не знаю, как головушка после такого количества медовухи болеть может. На-ка вот, выпей!
С этими словами она протянула мне большую кружку той самой медовухи. Думаю, не стоит говорить о том, что даже от мысли об этом напитке все мои внутренности жалобно застонали, а уж вид этой волшебно-губительной жидкости вызвал в моем желудке такую бурю эмоций, что только присутствие рядом дамы сдержало меня от позорного действия. Матрена, казалось, совсем не удивилась и вообще не обратила внимания на мои слабые протесты, только более настойчиво протянула мне кружку:
- Пей, Дарюша, это как лекарство, клин клином вышибают, поможет!
- Матрешенька. солнышко ясное, ласточка острокрылая, не надо меня мучить, лучше просто убей.
- За ласточку потом ответишь,- довольно и явно для соблюдения приличий заметила Матрена и, железной рукой схватив меня за шкирку, буквально заставила выпить медовый яд.
Я ждал немедленной смерти и уже в мыслях попрощался с Серафимой... но неожиданно осознал, что дрожь вроде бы унялась, да и комок от горла откатился на приличное расстояние. Похоже, я остался жив, слава богам и великой и ужасной целительнице Матрене. Мысли в голове стали потихонечку укладываться в том порядке, в каком я их оставил после первой кружки. Конечно, им было очень плохо и тесно, но вроде я никуда не тороплюсь, улягутся.
- Ну что, очухался, петух общипанный?
Такой грубости я, конечно, стерпеть не мог, но после того, как меня хотя и неучтиво, зато реально вернули к жизни, обижаться на мою благодетельницу у меня не было никакого желания. Я вяло посмотрел на глыбу, нависшую надо мной, и смиренно вымолвил:
- Спасибо тебе, Матрешенька. Обещаю, буду впредь тебя слушаться.
Чего только в порыве благодарности и с перепою не ляпнешь.
- То-то, олух пустоголовый, вставай, завтрак на столе, а умыться можно во дворе.
Поразительно, но, абсолютно не переча (что бывает со мной крайне редко), я стал потихоньку готовить мое исстрадавшееся тело к принятию вертикального положения. Как ни странно, у меня это получилось. С огромным удивлением я обнаружил свою одежду чистой и аккуратно сложенной на табурете рядом с кроватью. Эх. недаром мне Матрена с первого взгляда понравилась -не обманулся я в ней. Просто чудо что за хозяйка! И с мыслью о том, что надо будет обязательно ей помочь по хозяйству, я отправился умываться.
После изрядного количества вылитой на себя ледяной, протрезвляющей воды из огромного, как все в этом хозяйстве, бочонка я снова почувствовал себя человеком. И только услышав хихиканье двух девиц, подглядывающих в щелку в заборе, я сообразил, что данное омовение я принимал абсолютно обнаженным. Ну что ж, в моем нынешнем состоянии не до условностей. Я не стушевался, а, наоборот, принял позу Аполлона (не знаю, откуда в голове взялось это имя, но мне показалось, что это красиво), не торопясь обтерся, гордо облачился в одежды и важно направился на трапезу. Вся эта важность, правда, в момент куда-то улетучилась, когда на столе (спасибо, Матрешенька) я обнаружил огромное блюдо с душистыми, дымящимися варениками. Крынка, полная парного молока, удачно дополнила этот натюрморт. Поглощая или, если быть более точным, уничтожая завтрак, я почувствовал на себе умиленный, почти материнский взгляд моей заботливой хозяюшки и, улучив момент между очередным вареником и глотком молока, послал ей воздушный поцелуй. За что был вознагражден видом внушительного кулака.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});