Мы тебя согреем, вереск,
Нашей кровью,
Ты ее впитаешь, вереск,
Выпьешь в полной мере,
Ты оттаешь, мерзлый вереск,
Мерзлый вереск…
Нет, пожалуй, ни одного русского поэта с судьбой столь противоречивой! Самый обвешаный
медалями из литературных — даже не чиновников, а манекенов, — и один из самых ярких поэтов,
начавших писать еще в дни позднего серебряного века, он распылился, как река, на ручейки,
теряющиеся в песках любимых им пустынь…
А после смерти Тихонова советские критики с поэзией его стали проделывать манипуляции уж вовсе непотребные! Две знаменитых книги его "Орда" и "Брага", в двадцатых годах ХХ века прославившие молодого поэта на всю Россию, стали в официальной критике порой именоваться "циклы, овеянные дыханием Октября!" Такое партийное литературоведение не выдерживает даже протого чтения стихов из этих книг (книг, а не циклов!). Тихонова в то время привлекала не та или иная политическая позиция, а лишь восхищение романтическим и сильным героем, воином и путешественником. В этом он — последовательный ученик Николая Гумилева, первого в русской литературе киплингианца.
Объявленная некогда «образцом советской поэзии, «Баллада о гвоздях" — стихи о трагической отваге моряков русского, а не «Красного» флота:
Спокойно трубку докурил до конца.
Спокойно улыбку стёр с лица…
……………………………………………….
У кого жена, дети, брат –
Пишите —, мы не придем назад.
Зато будет знатный кегельбан!
И старший в ответ: "Есть, капитан!"
Это лексика уж никак не краснофлотская… А дальше?
Адмиральским ушам отстукал рассвет:
"Приказ исполнен. Спасенных нет."
Адмиралов в Красном флоте 20-х годов не только что не было, но и за само слово "адмирал" можно было в ЧК угодить! Трудно речь русского офицера выдать за жаргон «революционного матроса», да хоть и командира… Конечно видно теперь, что «Баллада о гвоздях» с её довольно абстрактными моряками отличается от киплинговских баллад именно этой самой абстрактностью, произошедшей
оттого, что Киплинг своих героев брал из наблюдений над жизнью, а Тихонов— из книг Киплинга и Стивенсона (да и то в переводах, ибо ни одного языка кроме русского он не знал), но интонация иных строк и даже отрывистый его синтаксис, от киплинговских мало отличимы; вот поразительные примеры:: «Баллада об отпускном солдате» или «Баллада о синем пакете» (в обеих балладах стержень — свершение невозможного, и во втором случае — даже более того: свершение, ставшее и вовсе
бесполезным!). Обе книги и «Орда» и «Брага». полностью написаны под влиянием Киплинга. Зачин первого же, «программного», стихотворения в «Орде» уже говорит недвусмысленно о происхождении всей книги:
Праздничный, весёлый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо не богато,
Но про землю стоит говорить!
Обратим внимание на тихоновскую поэтику, хотя бы только на построение фразы в строфе, или на роль ритмических пауз, создающих в звучании стиха напряжение суровой и жёсткой интонации:
Пулемёт задыхался, хрипел, бил.
С флангов летел трезвон.
Одиннадцать раз в атаку ходил
Отчаянный батальон.
(«Баллада об отпускном солдате»)
Кажется, если поместить это стихотворение среди «Казарменных баллад» то немало читателей не заметит, что тут затесались вовсе не киплинговские стихи. Или ещё— на этот раз любовная лирика:
…То весела, то печальна ты,
Я переменчив вечно –
Мы жизнь покупаем не на фунты,
И не в пилюлях аптечных:
Кто, не борясь и не состязаясь,
Одну лишь робость усвоил,
Тот не игрок, а досадный заяц:
Загнать его дело пустое!
Когда же за нами в лесу густом
Спускают собак в погоню,
Мы тоже кусаться умеем, притом
Кусаться с оттенком иронии…
(«Листопад».)
Или вот ещё из той же книги:
Над зелёною гимнастёркой
Чёрных пуговиц литые львы.
Трубка, выжженная махоркой
И глаза стальной синевы…
Он расскажет своей невесте
О забавной живой игре,
Как громил он дома предместий
С бронепоездных батарей…
…………………………………….
Как прожектор играл штыками,
На разбитых рельсах звеня,
Как бежал от три дня полями
И лесами четыре дня…
Да, это стихи офицера Первой мировой, герой его — сродни героям Хемингуэя. И для того, чтоб ясно было, что это действительно "положительный герой Тихонова" а не изображение противника, приведу концовку стихотворения:
Лишь глазами девушка скажет,
Кто ей ближе, чем друг и брат.
Даже нежность и гордость даже
Нынче громко не говорят.'
А когда стихи относятся к Красной армии, в которую молодой поэт попал в силу романтической тяги, то он говорит о себе и своих товарищах, как о людях по ту сторону добра и зла, о людях, которым все дозволено:
Огонь, веревка, пуля и топор
Как слуги кланялись, и шли за нами…
………………………………………………..
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
Палаческими орудиями гордиться, героизировать их мог лишь отчаяный сверхромантик: ни одна даже тогдашняя советская газета не сказала бы с таким откровенным пафосом, словно радуясь, что ужас существует на свете.
Неправда с нами ела и пила…
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили я звон,
И дети не пугались мертвецов.
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.;
Как бы то ни было, но это строки большого поэта. Это живая картина психологии воюющего за идею человека, жертвующего этой идее саму человечность, и гордящегося своей жертвой. Это — лирическое выражение любой гражданской войны. Романтизация поднимает эти стихи над схваткой. Отнесите их к временам Спартака, Кромвеля, или к походу французского революционного комиссара Карно, истребившему огнем и веревкой половину населения Белой Бретани в 1893 году— стихи всё так же останутся жить. И вполне вероятно, что само преклонение перед силой, как таковой, привело Тихонова сначала в «попутчики», а потом и слепило из него полноправного советского поэта. Как всякому слабому человеку, ему хотелось почувствовать, что и он "этой силы частица".
Когда говорят, будто у Тихонова кроме первых двух книг нет настоящих стихов — делают страшную ошибку. Не надо принижать один из самых ярких талантов своего времени. Просто процент настоящих стихов все время быстро у него уменьшался.
Вот стихотворение уже конца 20-х годов:
И мох и треск в гербах седых,
Но пышны первенцы слепые…
А ветер отпевает их
Зернохранилища пустые.
Но лжет жена, и стар лакей,
Но книги погреба и латы,
И новый цезарь налегке
Уже под выведенной датой.
Срдь лома молний молньям всем
Они не верят, и смеются.
Что чайки, рея в высоте,
Вдруг флотом смерти обернутся.
Нет, не по газетному тогда ещё воспринимал поэт события века… Многое он видел глазами поэта, но как человек служил "новому цезарю", не отличая службу лицам от служению делу. Да и дело ослепляло кажущейся грандиозностью. Ну а вскоре чечевичная похлебка чинов и званий покончила с поэтом. Пожалуй, никогда еще столь крупный поэт так легко не доставался властителям. Никакие ханы и шахи
не покупали себе придворного певца гак быстро и дешево! И все же … Вот настоящие стихи — а ведь уже сорокового года:
Всю ночь огни играют мной,
В глаза вонзая блески льдинок.
Над морем буйный дух земной
Меня зовет на поединок,
Лучом прожектора проник…
Но неужели в одном Тихонове все время сосоуществовали и не боролись меж собой поэт и придворный? Или любовь его к таинственному Востоку не могла не заразить его психологией одописца при шахском дворе? Если так — значит забыл Тихонов, что «душа европейца, взращенного великой иудео-христианской культурой, не может состоять из двух половинок…» (Новалис)
Видимо, в глубине чувствовал он это — иначе не написал бы такой картины:
Женщина в дверях стояла
Вся в черном с головы до ног,
И пряжу черную мотала
На черный свой челнок.
Это — парка в облике абхазской женщины… И нить эту не размотать и не смотать вторично. И сделанное в жизни — сделано, и поэт чувствовал видимо, что жизнь его, мелкая и суетно-бесчестная, перевесит его поэзию:
Но дунет ветер леденея,