— Цо-цо-цо!
— О-э, — отозвался мой финн, добавил что-то на своем языке и тоже рассмеялся.
Развернул лыжи, двинулся в обратный путь. Мной овладела апатия, я перестал воспринимать окружающее.
Очнулся, когда совсем неподалеку раздался приглушенный вскрик:
— А-а!
Я вздрогнул, подумав, что это Викстрем добивает раненых.
Финн встревоженно позвал:
— Викстрем!
Лес молчал.
Крикнул громче, с явной тревогой, однако напарник опять не отозвался. Он потянул с шеи автомат, засеменил лыжами, спеша укрыться за ближнее дерево. В эту минуту над головами у нас взлаяла автоматная очередь.
Мы вздрогнули с ним одновременно, но пока я приходил в себя, финн успел выхватить нож и отсечь ремни, державшие меня на спине. Освободился от громоздкой ноши.
Я упал на бок, зарылся в снег лицом, однако тут же, оттолкнувшись кистями связанных рук, сумел сесть.
Сел, разлепил глаза. Финн, осторожно согнувшись, поднырнул под ветви ели и сразу выстрелил. Одиночным. Экономил, видать, патроны.
В ответ прострочила, сбивая хвою, короткая очередь. Странно, звук у автомата оказался не наш — немецкий, бил «шмайссер», какими были вооружены финны. Я не мог ослышаться.
Финн опять выстрелил и опять одиночным, после чего резко сорвался с места — переметнулся наискосок по склону под новую ель; постоял с минуту, сделал следующий бросок — тоже наискосок и вверх. Больше не стрелял. Молчал и его противник.
Вновь начался снегопад. Правда, без ветра. На гребне было еще достаточно светло, а здесь я уже с трудом различал человека, затаившегося под деревом в каких-нибудь двух десятках шагов.
Он еще рванулся в намеченном направлении — наискосок и вверх, переждал немного, сместился дальше. Противник все молчал. Финн осмелел и стремительно ринулся, прикрытый подлеском, к гребню оврага. Не знаю, выскочил ли: я потерял его из виду.
Сердце, сбиваясь с ритма, отсчитывало настороженные минуты. Установилось гнетущее безмолвие — такое, будто лес, напуганный стрельбою, затаился и ждал, томительно ждал, что же будет дальше.
Новый выстрел заставил, казалось, вскинуться вместе со мною всю чащобу. Одиночный выстрел.
Ответа не последовало.
Я вслушивался в наступившую опять тишину с напряжением, какое невозможно описать привычными словами. Страшно мешала рукавица во рту, растянувшая челюсти. Казалось, от этого сузились слуховые ходы. И еще подумалось, что, наверное, стоя слышал бы лучше. Ценой неимоверных усилий удалось переменить позу — подняться на колени. Но нет, все равно ничего не выловил из тишины.
Не могу сказать, сколько прошло времени, когда сквозь обступившие меня сумерки пробилось шуршание лыж. Звук был слабый, но обмануться я не мог: кто-то приближался, медленно и как бы неуверенно приближался ко мне.
Наконец обозначился силуэт лыжника. Напружинившись, я вгляделся — Викстрем?!! Кровь прихлынула к вискам, наполнила голову звоном. Погребальным звоном! Я понял, сейчас провалюсь в беспамятство.
И провалился бы, не осознай вдруг, что финн бредет, обреченно понурившись, без оружия и даже без лыжных палок, бредет с заведенными за спину руками, как ходят… под конвоем. И точно: поравнявшись со мной, Викстрем остановился, а из-за его спины показался незнакомец в приспустившемся на глаза маскировочном капюшоне. В руках у него сверкнул нож, он нагнулся, взрезал на мне веревки, потом выдернул изо рта рукавицу.
И тут я разглядел измаранный сажею нос и свалявшиеся, свисающие по углам рта сосульки. Такие милые, такие родные сосульки. Как все же хорошо, что Костя Сизых не удосужился их подпалить!
— Жив, командир? — прохрипел устало Матрена.
* * *
Матрену насторожила тишина за спиной. Оглянулся — меня на контрольке нет. Ничего сначала не понял, но все же решил вернуться.
И — вот она, чужая лыжня, приткнувшаяся к нашей. Четкая, едва-едва припорошенная.
Вгорячах пробежал по ней с километр, если не больше, пока не спохватился: следы от лыжных палок в одном направлении — к нам. Обратно, догадался запоздало, чужаки по своему следу не пошли.
Метнулся назад, стал искать второй след — увидел: кто-то по свежему снегу проволок в сторону от контрольки елку. Нашим такие упражнения ни к чему, оставалось одно: чужаки заметали свою новую лыжню. А ту, первую, специально оставили нетронутой. Для приманки.
Настигнув финнов, хотел открыть огонь поверх голов — остановить хотя бы, а там уж как получится. Потом собрал силы, сделал большой крюк, обогнал и устроил засаду на выходе из оврага.
Гранату, брошенную молодым финном, просмотрел. Она плюхнулась у самой ели, за которой укрылся. Осколком покорежило автомат. Заклинило. Не шли патроны из магазина. Отныне эта штука годилась разве что на роль дубины.
Финн подошел, уверенный, надо думать, что граната сделала свое дело. Как удалось опрокинуть его, сам не знает. Верно, тот просто не ожидал нападения. Да и пуля же ему в руку угодила — тоже, поди, дало себя знать.
— А не боялся, — спросил я, — не боялся, что финн подойдет да пустит в тебя очередь?
— Боялся. А только что сделал бы?
— Почему же сам гранату не метнул?
— Мне «шмайссер» заполучить надо было, а граната могла повредить…
Я узнавал и не узнавал его: вроде все тот же и уже не тот. Был просто Матрена, теперь — солдат.