Читать интересную книгу Четыре дня с Ильей Муромцем - Борис Орешкин

Мы еще немного постояли молча на самом краю обрыва. Потом Илья Муромец повернул коня, помог мне сесть, и мы опять вернулись на прежнюю лесную дорогу. Она шла теперь с еле заметным спуском. Лес из соснового постепенно переходил в березовый, потом в осиновый, ольховый. На одной из полян от дороги влево отвернула торная тропка. Илья Иванович поехал по ней. Ольховый лес сменился густыми зарослями ивняка, и вот наконец тропа вывела нас на заливные луга окской поймы.

Высоченные трава и цветы качались под ветром, как волны душистого, разноцветного моря. Над травой летали шмели, бабочки, мотыльки, пчелы. На все голоса звенели невидимые кузнечики. С громким треском крыльев взлетали из-под копыт Чубарого перепела и куропатки. В небе кружились ястребы, вытянув шеи, стремительно проносились утки и гуси.

Завидев нас, огромные мохнатые зубры поднимали лобастые головы, не спеша отходили в сторону и снова принимались щипать траву, непрерывно обмахиваясь хвостами.

Картина была потрясающая. Но меня уже ничего не интересовало. Я устал до последней степени. Только бы слезть поскорее с этой проклятой лошади, свалиться в траву и уснуть. Больше мне ничего не хотелось. Даже про еду я забыл. А массивный Чубарый продолжал шагать, и перед моими глазами все качалось и плыло в голубом и душистом мареве.

Очнулся я от толчка локтем.

— Эй, Володимирко! Не дремли. С коня свалишься. Эвон, горынь Стрибога уже видна.

С трудом разлепив веки, я увидел из-за плеча Муромца высокий холм посреди травянистой равнины, густо заросший соснами. Заходящее солнце золотило их ровные, словно свечи, стволы. Именно к этой горе вела нас тропинка. Вот она стала подниматься по склону. Вот нас уже обступили со всех сторон высокие сосны. Лес этот был явно ухожен человеком: нигде не видно валежника, бурелома, да и просто засохших деревьев. Все они росли одно к одному, не то что в диких зарослях, по которым мы ехали раньше.

Белобокая сорока, перелетая с ветки на ветку, извещала всех о нашем прибытии. Совсем близко от нас на сосновом суку совершенно спокойно, словно в нашем веке ворона, сидел краснобровый тетерев. Впереди, за соснами, я увидел серый от времени забор из заостренных, поставленных стоймя бревен. Тропинка вывела нас прямо к воротам. За ними басовито, по-медвежьи, рычали собаки.

— Эй! — зычно крикнул Илья Муромец, постучав по воротам древком копья. — Открывай, что ли!

Собаки за воротами еще пуще зашлись в яростном, хриплом лае. Послышались по-стариковски шаркающие шаги, покашливание, и над бревенчатым тыном показалась седая, взлохмаченная голова.

— Ильюшенька? Вот радость-то, други-соколы!

Голова старика исчезла. Он еще несколько минут возился с засовами, успокаивал собак, чем-то гремел, покашливал, охал. Наконец ворота открылись. Илья Иванович, сойдя с коня, помог старику отвалить пошире тяжелые ворота, обнял его, и они трижды расцеловались.

— По здорову ли, Ратиборушко? — растроганно басил он, бережно поддерживая старика под костлявый локоть.

— Ничего, Ильюшенька, земля носит. А ведь пора, давно пора к предкам идти. Заждались они меня. Да вот заботы мои не пускают…

— Какие у тебя заботы? Грейся себе на солнышке, и все тут.

— А нет, Ильюшенька, не скажи. По весне даже мечом пришлось помахать. Да ты проходи, проходи в жило. И отрока зови. Чего это он стоит будто чужой? Идем, отрок, идем. Сытой тебя напою, медом и рыбкой красною накормлю. А собачек моих не бойся, не тронут собачки. Чего это ты, Ильюшенька, гридня себе завел? Раньше всегда один ездил.

Старикан мне понравился. Было в нем что-то очень доброе, умное и проницательное. Казалось, что лишь мельком взглянув на меня, он уже все понял, все узнал и даже пообещал помочь. Глупо, конечно, так думать, но от старика исходило что-то успокаивающее, и у меня сразу отлегло на душе.

Пока Илья Муромец расседлывал коня, а хозяин утихомиривал трех огромнейших, мохнатых волкодавов, я успел рассмотреть строение, в котором мы оказались. В центре круглого двора, обнесенного бревенчатым тыном, стоял врытый в землю высокий, мощный столб, который венчала вырезанная голова человека. Из-под нависших бровей он неотрывно смотрел на меня разбойничьими глазами, сделанными из янтаря. Резко очерченное, суровое лицо дышало отвагой. Пристальный взор заставлял поеживаться от безотчетного страха. И в то же время еле заметная усмешка, казалось, говорила: «Что, испугался? А ты не трусь, не поддавайся, борись!»

Я медленно обошел вокруг столба, с каждой стороны смотрел на меня все тот же суровый лик, те же сделанные из янтаря глаза сверлили из-под грозных бровей. Та же усмешка кривила губы деревянного истукана. Все вроде было одинаковым, но чуть-чуть другим… Зато шапка у этой четырехликой головы была одна.

Вокруг центральной статуи кольцом стояли фигурки пониже. Их лица были вырезаны только с одной стороны и обращены к центру, к главному идолу. За ними, тоже кольцом, стояли навесы с деревянными, врытыми в землю, столами и скамьями. И с каждого места на этих скамьях можно было видеть и главного бога, и окружавших его божков.

«И ему, этому главному богу, тоже видно все, что делается под навесами!» — неожиданно подумал я о четырехликом идоле, как о живом существе. И мне опять стало как-то тревожно и жутковато. Уж очень цепко держал в своей власти взгляд янтарных глаз. Да, силен, видно, был тот безвестный мастер, что создал этого деревянного истукана, если даже на меня, человека из современного общества, он производил столь сильное впечатление!

А сосны вокруг тихо шумели, чуть заметно покачиваясь под слабым вечерним ветром. Алый закат окрашивал их высокие кроны. Два черных ястреба кружили в небе. И далеко-далеко от нас прорезали тучи беззвучные молнии. Надвигалась гроза.

— Эй, Володимирко! — позвал меня Илья Муромец. — Коня поить пора. Своди-ка его к реке.

Я принял из рук Ильи Ивановича жесткий ремень уздечки и остановился в растерянности. Что нужно говорить лошади или за что ее дергать, чтобы она пошла? Этого я не знал. А Чубарый смирно стоял передо мной, и его большие добрые глаза, казалось, спрашивали: «Ну, долго еще стоять будем?»

Я решительно повернулся и направился к воротам. Чубарый пошел за мной. Я даже ремень уздечки не дергал, не понукал коня. Он пошел сам! Вот когда я понял, что одно дело машина, а другое — живое, самостоятельное и понимающее тебя существо. Было очень приятно идти вместе с этим большим, сильным другом-спутником. На мотоцикле, в автомобиле и даже в вертолете так себя никогда не почувствуешь. Там ты один. А здесь нас было двое.

Конь попыхивал мне в затылок своим теплым дыханием, шел не спеша, с достоинством. Но стоило мне неожиданно для него остановиться перед закрытыми воротами, как он тоже остановился, чтобы не налететь на меня. Им не нужно было управлять! Он соображал сам. Это было удивительно и очень приятно.

Я так расхрабрился, что, прикрыв за собой ворота, решил не идти к реке пешком, а проехаться на Чубаром. Он явно не имел ничего против. Но едва я, подпрыгнув, лег животом поперек его широченной спины, как он, решив, видимо, что дело уже сделано, пустился тяжелой рысью вниз по узкой дорожке, полого сбегавшей по откосу холма к реке. Я очутился в довольно сложном положении: на крутой и гладкой спине совершенно не за что было ухватиться. Точки опоры для ног тоже не было. Я лежал мешком поперек и чувствовал, что сползаю, так как запрыгнул недостаточно высоко. Закинуть ногу на спину коня я тоже не мог. А этот чертов ломовик трусил себе вниз под горку и не обращал на меня никакого внимания. Мне оставалось попытаться спрыгнуть с коня, но так, чтобы не попасть ему под ноги. Но разве животом оттолкнешься? А руками я судорожно пытался уцепиться за его спину, но руки мои скользили по шерсти животного. Я висел, как альпинист на краю пропасти. Еще миг — и я, в полном соответствии с законами физики, полетел под пудовые, подкованные железом копыта Чубарого.

Нет, я не закричал. Я только закрыл глаза, понимая, что вот сейчас мои косточки захрустят. Но ничего не случилось. Огромное, страшное копыто переступило через меня и опустилось на землю рядом, целиком вдавив в нее твердую сосновую шишку. Чубарый остановился и, повернув голову, с недоумением посмотрел на меня. Я встал, с благодарностью погладил его, прижался к нему щекой. Какой он умница: даже не глядя сумел своей задней ногой перешагнуть через мое распростертое тело!

Конечно, благоразумнее было идти дальше пешком, ведя коня за собой. Но это означало признать свое поражение, в том числе и в глазах Чубарого. Этого я не мог теперь допустить. Мысленно проанализировав свои действия при первой неудачной попытке сесть верхом, я понял допущенную ошибку, увеличил силу толчка ногами и на этот раз, навалившись животом точно на середину спины лошади, без труда перекинул ногу и оказался на должной высоте, как в прямом, так и в переносном смысле этого выражения.