Читать интересную книгу Александр и Любовь - Александр Сеничев

Автору этих строк, напомним, всего семнадцать.

Встречи с Садовской прекратились лишь к концу 1899-го -через полтора года после памятного нам бобловского во всех смыслах спектакля. И тут мы не можем еще раз не задаться вопросом: какого ляда в том вечернем саду - наедине с Офелией-Хлоей - Сашура Блок корчил из себя недотрогу? В 1918-м уже поэт признается дневнику, что тогда, в далеком 98-м, тоскуя по Менделеевой, «мыслью» он продолжал и продолжал возвращаться к своей К.М.С. И давайте закроем тему. Разве что кому-то покажется, будто мы снова чего-то недопоняли или не так истолковали.

Первая любовь - или любовница, если называть вещи своими именами - владеет «мыслями» и не впускает юную конкурентку на территорию блоковой чувственности. И если встречи их к концу 1899-го прекращаются, то переписка длится еще полтора года. Она, правда, больше похожа на выяснение отношений: Ксения Михайловна требует назад свои фотографии и письма. Вместо этого Блок шлет ей стихи. Она не хочет стихов, она не любит стихи, она не верит им. Весной 1900-го она во Франции и оттуда уже зовет его в Бад-Наугейм. Но он не может - нет денег. Да и желания уже тоже. Именно в это время Блок переходит с «Ты» и «дорогая Оксана» на «Вы» и «Ксения Михайловна» соответственно. Июльское письмо - прощальное. «Судьба и время неумолимы даже для самых горячих порывов, они оставляют от них в лучшем случае жгучее воспоминание и гнет разлуки». Поэт готовит возлюбленную к непреодолимому, но еще не говорит последнего «прощай». К «прощай» ему придется идти целый год. Лишь 13 августа 1901-го Блок отправит ей последнее письмо. В нем он повинится, что не ответил на три последних призывных послания. «Впрочем, и оправдываться теперь как-то поздно и странно, - напишет необыкновенно взросло этот все еще мальчик, - Слишком много воды утекло, слишком много жизни ушло вперед и очень уж много переменилось и во мне самом и в окружающем.   Мне приятно все прошедшее; я благодарю Вас за него так, как Вы и представить не можете.».

Извиняться, в общем-то, не в чем. Это слишком стандартная ситуация. Старых любовниц неизменно оставляют. Годившаяся двадцатилетнему Блоку в мамы, Ксения Михайловна должна была смириться со своей отставкой.

Больше они не виделись и не обменялись ни единым словом.

Ксения Михайловна Садовская переживет Блока на четыре года. О чем мы вряд ли узнали бы, но далее в нашей повести следует еще один поразительный эпизод. Неспокойной осенью 1919-го в Одесскую психушку доставили грязную старушку-оборванку. Худая, голодная, она добралась туда через всю Россию в надежде встретиться с дочерью. Питалась по дороге зерном из колосьев, которые подбирала по полям. Дочери своей в Одессе она не нашла, и скорее всего, мы никогда бы и не услышали об этой жалкой нищенке. Но доктор - из «бывших» - оказался человеком просвещенным. К тому же большим любителем поэзии вообще и Блока в частности. Делая запись в больничной книге, он якобы обратил внимание на странное совпадение не только инициалов - К. М. С., но и полных имени, отчества и фамилии. И как мог разговорил пациентку. Врач был потрясен ее рассказом. Но еще более его ошеломил сверток старых бумаг, обнаруженных зашитыми в подкладку ее ветхого польтугана. Это были двенадцать писем Блока. Та, в которой теперь невозможно было угадать действительную статскую советницу, потеряв всё, берегла их как главную реликвию своей жизни.

Велеречивые мемуаристы не преминут подсусалить эту и без того разве что не рождественскую сказку: они попытаются добавить в нее сантимента - напишут об алой ленточке, перетягивающей сверток. Эту деталь они, конечно же, выдумают тоже вослед блоковским строкам:

Жизнь давно сожжена и рассказана,Только первая снится любовь,Как бесценный ларец перевязанаНакрест лентою алой, как кровь.

Ксения Михайловна не знала этих стихов. Начисто равнодушная к поэзии, она не следила и за творчеством Блока. Когда доктор прочтет вслух шесть страничек посвященного ей цикла, она расплачется...

Любовь вторая 

Мы бы, например, нисколько не удивились, узнав, что именно наутро после невстретившихся рук Люба записала в свой тайный дневник: «Мне стыдно вспоминать свою влюбленность в этого фата с рыбьим темпераментом и глазами...» - увы: дневник этот сгорит в Шахматове в 1917-м, и Любовь Дмитриевна процитирует эту запись в «Былях» по памяти, а даты не укажет.

Вообще с происходившем между Блоком и Менделеевой в последующие три года всё как бы предельно ясно. Кусок «Былей-небылиц», относящийся к этой поре - самый у блоковедов ходовой. Надо думать, исключительно благодаря целомудренности его содержания. Располагая этим подробнейшим многолистовым отчетом самой фигурантки, мы видим задачу лишь в том, чтобы изложить события по возможности кратко, не упустив при этом важного.

Осенью 1898-го Блок поступает на юридический факультет университета. «Я шил франтоватый сюртук» - его главное воспоминание об этом событии. Зимой он начинает бывать у Менделеевых - в громадной казенной квартире, отведенной Дмитрию Ивановичу непосредственно в Палате Мер и Весов на Забалканском проспекте. Но визиты его всё более редки: в ту пору любовь Дмитриевна «стала от Блока отчуждаться». Чему он особенно-то и не препятствовал - «увлекся декламацией и сценой». А заодно переключился на какое-то время на кузин Качаловых - дочерей тетки Ольги Львовны. Те относились к нему с невероятной симпатией, да и Блок их очень даже жаловал. Хотя и недолго.

Плюс, напомним, К.М.С. ... Год следующий - 1899-й - был отмечен празднованием столетия Пушкина. Слоганов типа «До юбилея поэта осталось 17 дней 3 часа и 26 минут!» на транспарантах, конечно, не писали и поперек Невского не развешивали. Но это была очень серьезная дата.

Откликнулись на нее и в Бобловском народном театре -сценами из «Бориса Годунова», «Скупого рыцаря» и «Каменного гостя». Но на следующее лето бобловская антреприза уже переживала кризис: Блок понемногу охладевал к актерству. Репетировал, правда, Мизгиря в «Снегурочке» Островского, которая так и не состоялась, да проформы ради участвовал в водевиле «Художник-мазилка».

Любопытное замечание находи мы у тетушки Марьи Андреевны: «Блок до того смешил не только публику, но и товарищей актеров, что они прямо не могли играть». На актерском языке такое умение смешить товарищей имеет четкое определение: «колоть» - дар особый, отпущенный, между прочим, далеко не всякому артисту. Запомним этот нюанс - авось пригодится.

Не слишком отличалось от этого лета и следующее.

«Я стал ездить в Боблово как-то реже, - пишет Блок, -И притом должен был ездить в телеге (верхом было не позволено после болезни). Помню ночные возвращения шагом, обсыпанные светлячками кусты, темень непроглядную и суровость ко мне Любови Дмитриевны.   К осени я, по-видимому, перестал ездить в Боблово». Любочка к разрыву отношений отнеслась весьма равнодушно. Она только что окончила VIII класс гимназии, была принята на Высшие курсы, «куда поступила очень пассивно, по совету мамы, и в надежде, что звание «курсистки» даст.   большую свободу, чем положение барышни, просто живущей дома и изучающей что-нибудь вроде языков, как тогда это было принято». Тепло вспоминает она поездку на первую Всемирную выставку, которой мама развлекла ее перед началом занятий. Вернулась «влюбленной в Париж, напоенная впечатлениями искусства». Пребывание на Курсах сразу же захватило ее, вопреки ожиданиям. И лекции она посещала «не только свои - первого курса, но и старших»: увлеклась философией, с удовольствием занималась психологией. Завела множество новых знакомств с однокашницами. Пропадала на студенческих концертах, балах и маленьких вечеринках, флиртуя с горняками и технологами (такой почему-то был альянс у этих курсисток).

О Блоке если и вспоминала, то лишь «с досадой». Блок же, скорее всего, не вспоминал о Любочке вообще. Для полноты картины пара строк из тетушкиного дневника: «Сашура уже второй год в университете, думает о сцене и давно уже мужчина. В противоположность моим опасениям, он имеет большой успех и совсем не бесцветен. Блестящ».

Всё это текло своим чередом до самого марта 1901-го, когда они снова встречаются - на сей раз уже совершенно случайно. Л. Д.: «Около Курсов промелькнул где-то его профиль, - он думал, я не видела его». Блок действительно решил, что его не заметили, и шел следом - «запечатленный своей тайной». Об этом его преследовании знаменитые «Пять изгибов сокровенных» -стихотворение состоящие из каких-то чисел с восторгами -полнейшая абракадабра, если не знать, что «пять изгибов» -всего лишь улицы Васильевского острова, по которым брела тем мартовским днем преследуемая им Люба. В рукописи стихотворения имеется даже соответствующий чертеж.

«Эта встреча меня перебудоражила», - призналась по прошествии десятилетий Л. Д. И вскоре, когда Блок случайно оказался рядом с ней на балконе Малого театра (хороша случайность - билет на соседнее кресло!), она «почувствовала, что это уже совсем другой Блок». Посещения Забалканского возобновились автоматически. «И тут же сложился их тип на два года» (Л. Д.)