Я долго боялась оставаться одна в квартире, писалась по ночам и однажды у меня даже была галлюцинация. Это случилось дома, днём. Родители спали, а я лежала рядом и смотрела на кровать, стоящую напротив. Как сейчас помню, что на этой кровати сидели пять человек и просто смотрели на меня, а на полу на ковре ползала маленькая девочка. Я даже не могла закричать. Оцепенела от ужаса. Все решили, что мне приснился кошмар, но я уверена, что это был не сон, ведь я всё так отчётливо и живо помню. И я знаю, что такое кошмары, они мне снились. Это явно был не один из них. Такое случилось всего один раз и больше не повторялось, но и одного раза было достаточно, чтобы заставить меня бояться. Я боялась всего, даже Деда Мороза в садике. Чтобы как-то меня успокоить, ему пришлось раскрыть свой секрет и признаться, что он на самом деле наша воспитательница. Только тогда я немного успокоилась и смогла рассказать стишок. Оставлять меня дома одну было тоже небезопасно. Я просто сидела и молилась, чтобы не произошло ничего ужасного. Однажды я так испугалась, что залезла на крышу (наш балкон выходил на крышу магазина) и стала звать соседей. Они проговорили со мной всё время, пока не пришла бабушка. Воображение моё было огромным, и я придумывала себе всякие удивительные (а иногда удивительно ужасные) вещи на пустом месте. Например, я считала, что на нашей детской площадке обитают невидимые гномы и качаются на качелях. Если качели хоть немного раскачивались после кого-нибудь, это был знак, что сейчас они заняты гномами. Я верила в домовых и в то, что в нашей песочнице остановились инопланетяне. Последнее поведал мне папа, а остальное я дорисовала сама. Я давно уже не боюсь и не верю в такие вещи. Но иногда я всё-таки заглядываю в глаза встретившемуся Деду Морозу и желаю весело провести время кому-то невидимому на качелях. На всякий случай.
P.S. А ещё игрушки. Для меня они были детьми. И выделять какие-то, как особенные, мне было стыдно. А вдруг другие обижаются и им из-за этого грустно? Я настолько была уверена, что они все живые, что шептала им, будто мне можно рассказать, я не выдам. Не рассказали. Их не так-то просто раскусить. А уж выбросить игрушку, пусть уже и никуда не годную, и вовсе было жалко. Живая же! Больно же! Нельзя так. Только взрослея, я потихоньку начинала понимать, что нет, не живая и не больно. Но всё равно ещё думала «а вдруг?» И это «вдруг» было таким непереносимым и мучительным, что я оставляла игрушку в доме, даже когда уже выросла из неё. Нельзя же рисковать подобными вещами! Это научило меня трепетно и бережно относиться ко всему, с чем я соприкасаюсь, а к живым существам я стала ещё внимательней и нежней. Сейчас у меня почти нет никаких игрушек (две-три плюшевые зверюшки), но нет-нет, а я иногда думаю «а что, если?..» И знаете что? Я, может, и знаю один великий игрушечный секрет. Но ведь я обещала молчать, так что… тссс.
…
Из неопубликованных разговоров:
Спорить с моим папой – это как будто признать себя сумасшедшим и расписаться в собственном бессилии. Ничего не выйдет, но зато он прекрасно владеет словом и может придумывать для меня великолепные сказки на ночь. До сих пор.
Глава 11
Всё ил и ничего
В этом вся она. Либо всё, либо ничего. И, опасаясь, что всего ей не получить, она выбирает ничего. Из гордости. (с)
Я очень категорична к себе. Если что-то не удаётся или является слегка не идеальным, оно летит в мусор вместе с моей самооценкой. Я не позволяю сделать себе что-то не так. Критично отношусь к собственным ошибкам. Мне даже неловко говорить, что я перфекционист, потому что – а как такой далеко не идеальный человек может им быть? Это же смешно. Но перфекционизм не заключается в том, что ты всё делаешь идеально. Ты только хочешь всё так делать. А поскольку это недостижимо, чаще всего не делаешь ничего. Даже не начинаешь. Таков был и мой девиз: всё или ничего. Я либо цеплялась за каждую мелочь, пытаясь довести себя до совершенства, либо бросала всё и опускалась на самое дно, всё больше погружаясь в депрессию. Если я занималась спортом, то до изнеможения, пока мои мышцы не затвердели от чрезмерных нагрузок. Если бросала спорт, то целыми днями лежала на диване и ничего не хотела делать. Я сходила с ума в четырёх стенах, но мне не хватало сил, чтобы что-то изменить. Часто я думала, что вовсе и не больна, а просто я вот такая. Ленивая. Глупая. Страшная. Никчёмная. И дверь в жизнь для меня закрыта. Потому что считала себя бесполезной. Потому что загнанных лошадей в конце концов пристреливают. В одно время от нервов у меня появилась экзема на руках. Мне казалось я просто разваливаюсь на кусочки. Разлагаюсь. Исчезаю сама для себя и для других людей, которых я уже очень давно не видела. Я хотела умереть, но даже этого не могла. Это было так больно, что я сомневалась, что когда-нибудь снова смогу быть счастливой. Мне просто нужно было исчезнуть. Почему никто не понимает, что я не справляюсь и меня пора отпустить?
P.S. Во мне всегда жила хорошая девочка. Она тихо разговаривает, на «как дела?» вежливо отвечает «хорошо» и считает, что высшее образование обязательно. Среди людей она делает вид, что такая же. Нормальная. Что ей тоже весело и она понимает смысл всей этой жизни. Но ей не весело и она не понимает. Вечером эта девочка приходит домой и даже не знает, что внутри она мертва. Она только сворачивается калачиком в постели и плачет. Тихо, чтобы никому не мешать. Как это умеют только воспитанные девочки. А на следующее утро всё повторяется. И так до тех пор, пока однажды она чертовски не устаёт крутиться в этом бесконечном колесе фальшивой радости. Тогда она решает, что следующее утро будет другим. Ей ещё немного сложно не возвращаться к старым привычкам, но успехи уже есть, и она улыбается. Не потому что надо. Потому что хочется. Улыбается и знает, что теперь, после стольких лет, она может быть свободной.
Моя свобода не в том, чтобы быть идеальной. Она в том, чтобы расслабиться и позволить себе быть собой. А это значит