Читать интересную книгу «Квакаем, квакаем…»: предисловия, послесловия, интервью - Василий Аксенов

Первый акт «Оперы» завершается железным гдовским императивом: «Смотреть действительности в лицо не мигая». Именно так, не мигая, смотрит в лицо действительности писатель, когда в рамках всероссийской переписи населения приходит вместе с несовершеннолетним сыном на участок и уточняет свою национальность, Оказывается, они оба принадлежат к кетам, древней сибирской народности, насчитывающей в своем составе 1022 человека. Исторический оптимизм Федерации берет свое, кетов становится 1024.

Во втором акте «Оперы» на сцене появляется хор из отменных солистов, С каждым наш автор (уже не Гдов, а самый настоящий Евг. Попов) поет дуэт, но поскольку все эти дуэты на бумаге-то существуют одновременно, вот и получается некий виртуальный, пусть и небольшой, хор. Каждый, конечно, поет что-то свое, однако автор не только ведь вопрошает, но и дирижирует, поэтому под его дирижерской палочкой возникает что-то вроде оратории «поющих вместе». Хитрый Попов расставляет всех слева направо по алфавиту, и таким образом Аксенов оказывается впереди лидера группы «Ленинград» Шнурова, а тот опережает венгерского писателя Эстерхази. Как сказал бы китайский музыковед: «Перед нами хор нового типа».

Писателей в этом хоре больше, чем лиц других профессий. Не будем говорить подробно о каждом, скатимся в другую крайность и возьмем кое у кого по одной фразе.

Аксенов: «Мне многие друзья говорят, когда приезжаю: «Тебя, по интонации можно вычислить как не совсем нашего…»

Ахмадулина: «Или Рафаэль прекрасный появляется, или Пушкин, а вы все злодействуете».

Войнович: «…Терпеть не могу эти журналистские вопросы о знаках Зодиака; я вот одному доверился, сказал про Деву, а тот все перепутал… ну, да Бог с ним…»

Эстерхази: «В Венгрии отвыкли от общественного разговора… Осталось только ощущение какой-то исторической обиды, центральноевропейское ощущение самосожаления…» Вот эти несколько фраз, взятые из общего гула, из «шума времени», воспроизведенного Поповым на партитуре его «Оперы». Толпясь на перекрестках великих городов, беседуют с нашим общим другом Женей Поповым философ Струве, политолог Грин, трудящийся Хомяков, рок-музыкант Шнуров.

И наконец, третий акт, который может прозвучать и как эпилог. Составлен он из репортажей, написанных по горячим стопам ежедневной российской несправедливости. Из них сильнейшее впечатление производит воронежская история. Там по приказу каких-то, то ли местных, то ли федеральных, властей происходит демонтаж областного центра геронтологии. Одиноких, прижившихся в уютном доме старцев и стариц отчисляют на «отправку» в самые захудалые и ужасающие психушки. Никакие мольбы и стенания не помогают. Власть неумолима.

Эти репортажи написаны, разумеется, за пределами карнавальной гдовианы, жестким, сухим слогом возмущенного писателя. Пусть это покажется преувеличением, но я вижу в этом слоге какую-то связь с традицией Вольтера, выступавшего против издевательств над гугенотами. «Опера» завершается глухими ударами барабана.

Одна библейская история

Год или два назад в Москве я был на просмотре документального фильма датского телевидения. В прологе мы увидели огромные пространства по обе стороны могучей сибирской реки Лены в районе Якутска. Из стоящего на вершине холма перекосившегося дома выходит женщина, вытирает фартуком руки и кричит на весь простор: «Сэми, иди куша-а-ать!»

Этот кадр — дань далекому прошлому. Сэм Рахлин, конечно, и сейчас откликается на такие приглашения, но сейчас он, матерый копенгагенский телевизионщик и единственный датчанин, родившийся в Якутии, воскрешает этот, ежевечерний женский призыв как своего рода эпиграф к фильму о путешествии в страну детства. Такой зеленый привольный ландшафт, видимо, чаще других картин всю жизнь возникал перед ним при слове «Якутия». Так часто бывает при воспоминаниях о детстве: хорошее запоминается лучше. В раннем детстве я провел полгода в спецдетдоме для детей арестованных «врагов народа»; больше всего мне запомнилась тамошняя новогодняя спецелка.

Родители Сэма, Израэль и Рахиль Рахлины, авторы книги «Шестнадцать лет возвращения», чаще вспоминают зимний Якутск, когда температура зашкаливала за –50 °C, и народ неделями не выходил из дома, но не только из-за мороза, а также и из-за уголовников, сдирающих с граждан теплую одежду и оставляющих околевать на улицах.

Что занесло эту молодую пару, гражданина Литвы и гражданку Дании, в эту, с точки зрения европейца, полностью непригодную для жизни страну? Авторы начинают с мирных времен. Израэль родился в Российской империи, в маленьком литовском городе Кибартае, расположенном вплотную к известной железнодорожной станции Вержболово, за которой уже начиналась вполне доступная Европа. Именно эту станцию вспомнил однажды в полемическом стихе Велимир Хлебников: «Новаторы от Вержболово, что ново там, то здесь не ново». В семилетнем возрасте на Израэля свалилось первое несчастье: он заболел полиомиелитом, отнялись ноги. Семья Рахлиных принадлежала к уже третьему поколению поставщиков лошадей. Зажиточные капиталисты, они могли предоставить своему единственному ребенку самые эффективные по тем временам методы лечения на самых лучших европейских курортах. Долгие месяцы лечения принесли положительный результат, Израэль начал передвигаться без трости. Однако миастения нижних частей ног осталась у него на всю жизнь. Как ни странно, этот недуг в дальнейшем выручал его несколько раз в ходе путешествия в Сибирь, спасая от отправки на губительные трудовые повинности. Таковой оказалась вся судьба Рахлиных, в безысходной беде гнездилось спасение. Но об этом позже.

В годы Первой мировой войны и последовавших за ней революций и Гражданской войны Израэль вместе с родителями путешествовал в разных видах транспорта, включая и теплушки «Сорок человек/восемь лошадей», по просторам бывшей империи, пока наконец не вернулся в независимую Литву, в свой тихий Кибартай, где бизнес благополучно восстановился.

Восстановилось и нормальное участие в жизни Европы, Молодой Израэль учился в Лейпциге и ездил по разным странам. Однажды в Копенгагене, в парке Тиволи, он познакомился с девушкой по имени Рахиль, родившейся в Ливерпуле, но проведшей всю жизнь в Дании. Судьба угадала в них соавторов будущей книги и больше уже не отделяла друг от друга.

Интересно, что композиция книги составлена по принципу чередования глав от первого лица, под заголовками то «Израэль», то «Рахиль». Иногда они объединяются для совместного рассказа, и тогда глава именуется «Рахиль и Израэль». Такой принцип привносит в книгу особую ноту, то ли библейской притчи, то ли современной прозы, или и того и другого. Главное, он дает нам почувствовать неотделимость этих двух людей друг от друга, их готовность к самопожертвованию ради любимого существа или к совместной гибели. Вот это и делает «Шестнадцать лет возвращения» уникальным человеческим документом.

В 1935 году они обвенчались в Копенгагене и поселились в своем городке в Литве, где Израэль стал главой фирмы. Здесь родился их первенец Шнеур, а потом и дочь Гарриетта. В 1940 году Литва стала советской республикой. В страну, разумеется по просьбе трудящихся, а вовсе не по тайному сговору между Гитлером и Сталиным о разделе Восточной Европы, была введена Красная армия. В 1941 году, за несколько дней до 22 июня, в рамках программы по депортации «буржуазных элементов», в их дом вошли чины НКВД, построили всех вдоль стены с поднятыми руками, провели обыск и объявили указ о высылке на восток. Через пару недель вся территория Литвы была уже под властью немцев, которые немедленно начали депортацию евреев на запад. В принципе, два безумных государства проводили одну и ту же политику холокоста, только нацистский холокост был этническим, а советский — социально-политическим. Высылка Рахлиных в Сибирь по формальному признаку спасла их от газовых камер, хотя обрекла почти наверняка на гибель от множества других причин. В данном случае все-таки слово «почти» оказалось решающим.

Я много раз читал о теплушках, в которых Советы перевозили свой рабский контингент, не говоря уже о том, что в книге моей матери Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» есть глава под названием «Седьмой вагон». И все-таки всякий раз дух захватывает от негодования: как эти гады в Кремле и на Лубянке осмеливались на такие многомиллионные перевозки «социально чуждых», заключенных, раскулаченных, переселенных народов, разного рода спецконтингентов, неужели они думали, что укрепится, а не рухнет от этого — и как оказалось в довольно короткий исторический срок — их любимая социалистическая держава?

Будучи в Магадане, я познакомился в жалкой комнате моей только что отбывшей 10-летний срок матери с большим числом таких людей, о существовании которых я, советский юнец, даже и не подозревал. Там среди бывших советских заключенных было немало и иностранцев: немцы Франц и Гертруда, австрийцы Иоганна и Гансуля, итальянец Пьетро, западный украинец Поночевный (он, кстати, был спецпоселенцем, как семья Рахлиных), а также внутренний эмигрант, сионист доктор Уманский. Все эти люди должны были быть «стерты в лагерную пыль», много раз за время их «крутого маршрута» они были почти уничтожены, однако выжили.