– Толково! Хвостов передал, там бескурковки ждут. Они, говорят, надежнее кремневок.
Сотников потянулся, поднялся из-за стола и убавил огонь в лампе.
– На сегодня – шабаш. Езжай на капканы. Потом еще раз кой-какой товар сверим. Давай уж заодно и почаюем.
Часы пробили полдень.
– Катя! – кликнул Сотников. – Ты рыбки из тузлучка подай, кулебяку с муксуном да иноземную бутылочку за удачную сверку.
– Все готово! Даже самовар свистит! – озвалась она из кухни.
– Помочь, Катя? – вызвался Киприян Михайлович.
– Не надо. Я сама накрою.
Сидельников удивленно приподнял брови.
– Что-то я не понял, Киприян Михайлович! – нагловато спросил он. – Не мужичье дело – на стол подавать.
– А тут и понимать нечего! Женюсь я на Катюше – все и разумение. Ты уже детей кучу нарожал, а я в бобылях хожу. Я что, по-твоему, не мужик?
– Не мужик, а казак. Не казак, а урядник.
– Вот, вот. Наследники нужны. Катерина в этом деле поможет.
– Давно бы так! Дело большое держите, родней обросли, а своей семьи нет… Похвальная задумка. Отец Даниил благословит да и тестем станет!
– Ладно, Алексей Митрофанович! Ты не учиняй здесь советы… Мне неловко будет перед Катей за твою тарабарщину. Лучше ешь сытней да молчи мудрей. Проку больше будет.
– Я и так в амбаре – один да один. Окромя собак, на службе и поговорить не с кем. Лишь товары осматриваю да отсчитываю.
– По делу говори, а без дела – нишкни. В амбаре иль на охоте сам с собой посудачь, – засмеялся Сотников.
Сидельников заерзал на стуле. Не такой он человек, чтобы молчать, тем более на досуге. Когда он увидел идущую с подносом будущую хозяйку, то ощутил, как какая-то неведомая сила подняла со стула, выпрямила, а потом согнула в низком поклоне перед кухаркой. Екатерина от неожиданности остановилась и увидела лысеющее темя приказчика.
– Алексей Митрофанович, ты рехнулся? – поставив поднос с кушаньями на стол, всплеснула руками. – Перед хозяином шапку не ломаешь, а тут – поклон.
Киприян Михайлович захохотал, сложив руки на груди.
– Эка ты бестия, Сидельников! Даже к учтивости приучен! За тобой такого не замечал. Холуйством от тебя веет. Вот я и думаю: казак ты или лакей. Или нос по ветру приучился держать, как олень пугливый. Ой, бойся ты себя такого! Страшись таких деяний! – похлопал он приказчика по плечу. – Но коль кровь у тебя давно подпорчена, то поклонись ей еще раз. Привыкай, душа холуйская. Но еще раз увижу – плетки не миновать твоим бокам! Понял?
Сконфуженный Сидельников покрылся испариной, лицо усеяли капельки пота.
– Опять попал впросак! Прости, Киприян Михайлович! То со своим языком, то с учтивостью. А может, хозяйке нравится! – заискивающе посмотрел он в глаза Кате и снова сверкнул лысиной.
– Я еще не хозяйка, а кухарка! И поклоны твои, как сказал Киприян Михайлович, кроме мерзости, ничего не вызывают. Будешь служить исправно – без поклонов уважать и ценить будем. Всегда в доме привечать. Киприян Михайлович не любит бражников, бездельников и угодников, кроме святых. Запомни и боле не фордыбачь.
Сидельников испуганно смотрел на Екатерину, а Сотников с любопытством наблюдал и восхищался рассуждениями будущей жены.
«Вот тебе и кухарка, – думал он. – Осадила бойкого приказчика, что тот язык проглотил! А как понятливо и колко. Я бы так не смог. Эта никому не позволит перемывать косточки почем зря купцу Сотникову».
– Ты понял, Алексей Митрофаныч, мы люди простые и барами никогда не будем ни по чину, ни по душе. Хоть и велика наша северная земля, а мы крутимся друг около друга, как собаки у кормушки. Не пристало одному казаку в баринах ходить, другому – поклоны бить. В поход призовут, под одной буркой спать будем. Потому нутро казачье на приказничье не спеши менять. Так можешь душу осквернить. Большой грех!
Сидельников расстегнул ворот косоворотки. Было тяжело дышать от упреков Сотникова. Он горестно вздохнул.
– Вывернули вы меня с кухаркой наизнанку. Просветили, как неразумного тунгуса. В таких делах бабе вроде не с руки тесто месить. Но она, смотрю я, месит сноровисто, как заправская стряпуха. Отбрила так, срам не скоро покинет меня. Сижу и думаю: то ли пить, то ли не пить заморское. Стыд гложет. А может, меня подняла со стула, и правда, учтивость к женщине, как говорил ссыльный поручик Закревский. Когда он, бывало, опрокидывал в горло кружку водки, то становился на колено, протягивал вперед руку воображаемой даме и склонял пред ней голову. И в запальчивости выкрикивал: «Я перед государем стоял навытяжку, как перед Богом, а перед женщиной преклонял колено, потому что она – выше Бога и царя. То-то же, брат мой Сидельников». Может, и меня он приучил встречать даму стоя. Правда, я до этого не пробовал, а тут опрофанился.
– Будет, будет Алексей Митрофаныч! Давай-ка выпьем за мою суженую. Катя, садись с нами. Пригуби малость.
– Не бабье дело с мужиками бражничать. Не привычна я к вину. У нас в роду нет пьющих, кроме отца Даниила. Бога почитают. Постничают. Я чаю выпью с малиной. Он вкусней иноземного хмеля.
Она присела рядом с Киприяном Михайловичем. Чай пила маленькими глотками, вглядываясь в хозяина. Тень от ее головы ложилась к нему то на плечо, то на грудь, то на руки, и ей казалось, что она сама лицом прижимается к хозяину Ее щеки покрылись румянцем. А купец, выпив вина, почувствовал неловкость перед гостем. «Может, рано нарек я ее хозяйкой при приказчике. У того язык – помело. Вся округа будет знать. Подумают, Сотников грех на душу взял без благословения церкви…» А держать Катю при людях за кухарку, не выдавая ни словом, ни видом любви к ней, он не может. Не фарисей он библейский, а казак. И не лицедей, комедию ломать. А грешок-то по Катиной линии – есть! Затяжелела она!
– Ты, Алексей Митрофанович, закусывай да долго не сиди, коль охота ждет. А ежели передумал, то я не гоню – потчуйся, пока добрый. А взбеленюсь, тогда уходи подобру-поздорову.
– Да ты не пужай. Ты иного норову. Добряга.
– Буде, не хвали. Всяк бываю, но наше дело от того не болеет. Притерлись мы друг к другу.
Они чокнулись небольшими деревянными кружками.
– За тебя, Катя! А ты, Митрофаныч, не серчай. Мне, тихому, такая и нужна хозяйка, с голосом да с характером, чтобы могла приструнить горластых, как ты.
– Я с виду нахрапистый, – озвался Сидельников, отправляя в рот кусок селедки, – на мужиков, а баб боюсь, как порох огня. Тут у меня все немеет. Язык особо!
– С твоим горлом только сотником быть да орать на полном скаку: «Шашки – на-голо!» За версту будет слыхать.
В трубе заныл ветер. Стеганул по стеклам снежным песком.
– Неужто юго-восток пошел гулеванить? Пропала охота. Опять пасти занесет.