Читать интересную книгу Carus,или Тот, кто дорог своим друзьям - Паскаль Киньяр

Это довольно радостное отсутствие надежды, не правда ли? добавил он, обратившись к Марте. — Духовность! продолжал он в наигранном ораторском экстазе, вплоть до исчезновения самости, которая с замечательной последовательностью объемлет жертвенность, вплоть до полного самоуничтожения и смерти, — кои суть последние ее пределы, и служат основанием ее, и оказывают нам великую услугу, вовлекая в подобную жертвенность… Неизбежность жертвоприношения, когда жертва постепенно, часть за частью, встраивается в механизм, повелевающий ее выбором и приводящий к смерти, притом что этот механизм не ограничивается лишь жертвоприношением, не так ли? — вот на что извечно обречено живое мясо!

Наш вечер становился донельзя унылым. Некоторые из присутствующих под влиянием алкоголя готовы были пустить слезу. Марта почтила Йерра комплиментом за его талант проповедника. Рекруа, напротив, осыпал его саркастическими остротами.

Но позже Томас, укрывшийся в глубине комнаты, на диване справа от Коэна, и раздраженный тем, что даже здесь не нашел себе применения, а потому не принимавший участия в почти всеобщем веселье, затеял спор, еще более невнятный, мрачный и агрессивный, с Коэном и Карлом.

Коэн, которого я редко видел таким назидательным, высказал крайне неудачную мысль:

— Сейчас я подведу базу под его воображаемые беды. Давайте представим, что все мы — дети, и вот мы решили поиграть. Игра будет состоять в следующем: нужно найти основание для этого ощущения скорби. Например, Томас предложит: «Мы должны устроить ему бойкот. Никто больше не будет с ним разговаривать! Он волен ходить куда угодно, делать что угодно, барабанить по клавишам, любить и так далее, но в социальном плане очутится как бы в вакууме, то есть внезапно столкнется с фактом, что его для нас больше нет. Тщетно он будет пытаться затворить с нами ответа он не добьется. Тщетно будет кричать: пусть каждый из нас поклянется держать себя невозмутимо, так, словно ничего не происходит, словно никто ничего не слышит. Если он начнет махать кулаками, станет агрессивным, кто его увидит? Вот вы все вы его видите? Нет, перед вами пустота, не правда ли? Но взгляните на него: он ведь и в самом деле одинок. Отторгнут от всех, невидим, нематериален. Он больше не существует. Так насколько же несчастнее он станет, если на то найдутся реальные причины!»

Томас, разъяренный, багровый, с трясущимися рукам и, вскочил и вышел, злобно хлопнув дверью. Обе люстры испуганно вздрогнули. Их колеблющиеся огоньки заиграли отсветами на мебели, на наших телах и лицах.

Вторник, 22 ноября. Thanksgiving Day[15].

Я пришел со своим альтом, немного запоздав. Марта появилась на авеню Ла Бурдоине первой, в сопровождении Поля. Элизабет и Д. приехали в машине Йерра. Глэдис уже была там. Д. сидел молча. Уинслидейл налил мне капельку портвейна и попросил, чтобы сегодня не было никаких разговоров о психологии. Чтобы мы быстрее поужинали. И начали музицировать.

— Нет в мире ни счастья, ни бед, и ничего другого! — вскричал У. — «Лазурь небесная не что иное, как слабое отражение, обязанное своей синевой расстоянию» — так говорил древний мудрый Чанг-Цзы, — пояснил он, крайне довольный том, что сумел ввернуть подходящее изречение.

Вошел Коэн со своей виолончелью, а за ним Томас, неся скрипку более темного цвета. Мы сели за стол. Ужин начался с заливной форели. Получилось так, что Элизабет, рассказывая о малыше Д., опрометчиво произнесла «укоротить» вместо «укротить». Йерр тут же начал укрощать ее весьма неприятным тоном.

— Некоторые люди делают ошибки чуть ли не в каждом слоге, — заявил он. — Это верный признак того, что они наделены более богатым воображением, нежели те, кто говорит правильно. Ради таких людей недурно было бы возродить обычай выставлять преступников у позорного столба. Или надевать на них шейные колодки, вы согласны. Уинслидейл?

— Молчи, пурист несчастный, ты просто зануда! — взорвался Томас. — Мне до смерти надоели ваши замашки богатеев! Ваши брезгливые гримасы! Ваши тиранические запреты! Ваши классовые привилегии!

Поль зааплодировал. Элизабет и Рекруа встали на сторону Томаса и Поля.

— Да что он хочет сказать этими воплями о классах и привилегиях? — запричитал Йерр. — Разве я настолько богат? Разве я когда-нибудь мечтал о славе? Ты ошибся, Томас: ни Коэн, ни я не владеем нефтяными скважинами. Не имеем «доступа в храм». Но как цирюльник бреет покойного перед похоронами, как барабанщик стучит по коже убитых животных, будя воспоминание о пролитой крови, как прачка отстирывает простыни роженицы и запачканное нижнее белье молодых женщин, так и грамматисту суждено очищать инструменты жертвоприношения. О, мы отнюдь не принадлежим к привилегированным классам! Мы специалисты по нечистотам!

Томас пожал плечами и спросил, что хорошего Й. может принести миру и окружающим людям своими жалкими пуристскими проповедями.

— Ну, по крайней мере, я никоим образом не приумножил несчастий этого мира, — отбрил Йерр. — И сделал минимальное количество ошибок…

— О, ты просто столп добродетели! — воскликнул Р.

— А почему бы и нет?! Я мечтал о том, чтобы моя речь была близка к той, которой владели жившие задолго до меня. Вот и все. Кому от этого плохо? Кому, скажите на милость, я принес вред? Впрочем, это все продлится не так долго, как вы думаете. Такая речь скоро вообще никому не будет нужна, — добавил он с горестным видом.

Подали рагу из зайца под соусом со взбитой кровью.

Тут Рекруа провозгласил — весьма поучительным тоном, — что речь, поскольку она является подобием жертвоприношения и поскольку разделение полов и индивидуация тел сами по себе — подобия диссоциации вида через рождение и через смерть…

— Слишком много философии! Этот человек — жалкое порождение Сорбонны! — прервал его Йерр. И заявил, что следует просто внимательно проанализировать семейный и социальный институт, который проходит через тело, имея абсолютно неосязаемую природу, такую прозрачную, такую невесомую.

Я не смог подвергнуть его слова сомнению. Более того, я стал утверждать, что подобное сомнение и чересчур пристальный анализ всех моментов кажутся мне спорными. Но тут вмешался А. и сказал, как отрезал:

— Все слова — несчастные слова.

— А язык — вредительская субстанция, подхватил Томас, гордый тем, что оказался по одну сторону баррикады вместе с А.

— Слово «вредоносная» было бы в данном случае более точным, — поправил Йерр.

— Ну вот, видите, опять начинается! — возопил Томас.

— Но язык наш изъеден кангреной! Романтики загубили его вконец! И не только тем, как они писали, но главным образом тем, что упразднили риторику как дисциплину! Вот к чему привели все эти маниакальные, плеонатические излишества романтизма!..

Я спросил его, почему он произносит «кангрена», а не «гангрена», и он ответил, что это слово должно звучать именно так. Мы торопливо съели торт «мокко». Я спросил его, не нужно ли говорить «могго», и он испепелил меня взглядом. Затем мы, все четверо, приготовили инструменты. А. расставил пюпитры.

Он вдруг как-то приуныл, и взгляд его потух; вдобавок, когда он несколько раз нажал на «ля», выяснилось, что пианино безбожно фальшивит. Т. Э. Уинслидейл признался, что не успел его настроить. Да и звук у этого инструмента был жуткий.

Марта и Томас подняли скрипки. Я подстроил свой альт под пианино Коэна. Смычки противно скрипели. Томас попросил мой канифоль, и Йерр, сидевший за столом, где он чистил апельсин, вполголоса поправил:

— Не мой, а мою, — пора бы знать, что «канифоль» женского рода!

Марта, А. и Коэн заиграли ми-бемоль-мажорное трио Гайдна. Мы с Томасом сидели пока без дела.

Настроение у нас было ужасное. Один из молоточков пианино упрямо застревал в поднятом положении. А. взял другую октаву, прозвучавшую неожиданно пронзительно, нелепо и трогательно.

Но ему так и не удалось справиться с молоточком. А. перестал играть. Мы перешли к ре-мажорному квартету. Весьма лихо исполнили семь первых, вступительных тактов. Время от времени А. разбирал смех. Потом он перестал обращать внимание на то, как мы играем. Просто отбивал такт, да и то лишь для проформы.

Томас опустил скрипку. Я тоже отложил смычок. А они заиграли Шуберта. Довольно скоро Томас сменил Марту, которая любила в этой вещи лишь первую часть. Она села рядом с А., чтобы переворачивать страницы партитуры. Результат был самый что ни на есть жалкий. А. вообще больше никого не слушал, играл как заведенный. Как метроном. Томасу и Коэну не удавалось попадать ему в такт.

В тот момент, когда они заканчивали вторую часть, А. вдруг испустил крик: он испугался неизвестно чего. Коэн попытался обратить дело в шутку, сказав: «Надеюсь, ты не собираешься сетовать на глухонемоту богов и звезд?!»