Читать интересную книгу Как говорил старик Ольшанский... - Вилен Хацкевич

В ночь под Новый год поэт Максим Рыльский ставил на одном из прудов громадную елку с настоящими игрушками, с конфетами на ветках, с Дедом Морозом. С пруда был виден его дом, стоящий на высоком бугре Голосеевского леса. Это была первая, главная елка в нашей жизни.

* * *

Помнится, на районных школьных соревнованиях нашу команду представляла кукольная Галка Негрей. После старта две участницы забега на 400 метров (больше желающих не нашлось) резво покатили по дорожкам катка Черепановой горы. Дул сильный встречный ветер. После первых ста метров дистанции силы оставили спортсменок. Они еще перебирали ногами, но, казалось, стояли на одном месте. Физруки, представители команд, случайные зрители подбадривали конькобежек. Главное — добраться до финиша, выиграть во что бы то ни стало! Время уже не имело никакого значения. Последние сто метров под гомерический хохот спортсменки ползли к финишу на четвереньках, затем по-пластунски, перебирая ногами и руками, как пловцы в бассейне… Наша Галка победила! Она приползла раньше своей соперницы на длину распростертого на льду тела.

* * *

Если лежать на диване головой к наливайковской улице (у стенки, с правой стороны), то всегда можно было слышать высокий девичий голос. То пела Римка Бржестовская. Она даже по радио пела с хором железнодорожников. Пел и ее брат Юрка под гитару, да и отец их, Матвей, часто брал в руки струнные инструменты, одинаково прилично играя и на балалайке, и на мандолине, и на гитаре. Довольно часто мы пели вместе, но каждый в своей квартире. Скажем, Римка, спев «Соловья» Алябьева, могла из нашей квартиры слышать ариозо Канио на «итальянском» языке. Сразу же после небольшой паузы Юрка исполнял что-нибудь под Козловского. Обычно он мучал Юродивого. За это они могли тут же получить порцию Хозе из «Кармен» и т.д. Самое главное — петь надо было очень громко и, желательно, на языке создателей произведения… Серра, энто, бенто… Чем не итальянский язык?

Однажды, по инициативе Матвея Бржестовского, в какой-то там праздник, мы выступили с концертом на его производстве — анатомке, а попросту — в морге, где дядя Матвей, по словам старика Ольшанского, работал «управляющим телами».

Сначала нас водили по залам, где мы увидели всякие страшные чудеса в огромных стеклянных банках: новорожденных малышей с двумя головами и хвостами, огромное сердце с остатком ножа — бывшего киевского борца-великана, и его скульптурное изображение в натуральный рост. Затем нас промчали по залу, где на столах лежали обнаженные тела… А затем уже состоялся концерт.

Нам досталось тяжелое детство,Мы не дети, а жертвы войны.Получили мы с вами в наследствоПохоронки и слезы одни…

читал Юрка свое стихотворение.

В кармане маленьком моемЕсть карточка твоя,Так значит мы всегда вдвоем,Моя любимая…

разносился по анатомке звонкий голос Вильки.

Затем, уже на «бис» он исполнил знаменитую песню «Ужасно шумно в доме Шнеерсона»…

Когда старик Ольшанский прослышал где-то о нашем выступлении, он сказал:

— На этом концерте было полно народу, но ляпал артистам только малочисленный обслуживающий персонал…

* * *

Окно на улицу стоит любого театра или кино…

Сонька работала кондукторшей на автобусе и часто приводила к себе домой водителей или, как говорил старик Ольшанский, очередного хахаля.

Окно ее квартиры выходило в следующий (соседний) двор и находилось на уровне лежащего на земле Вовки Тюи. Именно он обнаружил это живое кино, и по секрету поделился им со своими друзьями.

О Соньке ходили по двору всякие нехорошие слухи, но все это были только теории. А вот Вовка Тюя приобщил нас к практическим занятиям. Вариантов было много. И мы в этом убеждались почти каждый вечер. Прежде всего мы воочию убедились, что старик Ольшанский явно ошибался, когда говорил всем, что у Соньки «уже даже пуп истерся»… Пуп, как пуп, как у всех… Так как «кино» было звуковое, то, по инициативе Вовки, были убраны помехи. Для этого перерезали радиопроводку. А для того, чтобы видимость не исчезала при наиболее затемненных кадрах, фонарь на дворовом столбе был направлен в сторону окна Соньки, и он ей, по словам Тюи, должен был казаться лунным светом. А что? Может быть…

Продолжалось все это несколько сеансов, но затем, в связи с увеличением круга зрителей, куда вошли и представители милиции в лице дяди Рака, «окно в жизнь» было закрыто, а главную героиню выслали за пределы Киева, как тогда говорили, на сто первый километр…

Вскоре у нас во дворе появился первый телевизор.

* * *

Купаться обычно ходили на глинище у бывшего кирпичного завода. Оно почему-то называлось Бернер. Посередине Бернера, если туда доплыть, стояли под водой два телеграфных столба. На них можно было стать ногами. Глубина глинища была огромная, и каково же было наше удивление, когда однажды мы увидели Ваську Соболя в центре глинища стоящим почти в полный рост над водой. Именно он был первооткрывателем столбов. С ним связан и уникальный случай в истории Бернера, и в жизни самого Васьки.

В послевоенные годы Бернер стали засыпать землей, битым кирпичом, строительными отходами и чем только попало, со всех находящихся в районе теперешней площади Дзержинского промышленных предприятий.

В тот день Васька Соболь поспорил с Вовкой Японцем и Зундой Косым на тридцатку, что нырнет головкой с высокого откоса Бернера и продержится под водой больше, чем рыжий Джуня. Яшка Вумница перебил руки спорящих, и Васька прыгнул… В красивом полете он успел дважды крикнуть по-тарзаньи, и плавно вошел в воду.

Вумница начал отсчет времени, а мы не сводили глаз с мутных вод Бернера.

— Сто один, сто два, сто три… — считал Вумница.

— Во дает! Ну и Соболь! — кричал Ленька Махно, шлепая себя от восторга по голым ягодицам (он всегда купался «в натуральном виде»).

— Сто двадцать девять, сто тридцать…

Вдруг послышались всхлипывания Витьки Пузи — младшего брата Соболя. Яшка Вумница перестал считать. Мы продолжали смотреть на воду, но Васька не появлялся.

Джуня разбежался и прыгнул в Бернер. Вскоре он появился над водой и, разведя руки в стороны, отплевываясь, прокричал:

— Нема его!

Джуня, набрав воздух, снова нырнул, и вдруг над водой показалась рука, хватающая пустоту, затем голова Васьки Соболя с перекошенным раскрытым ртом и выпученными глазами… Он, очевидно, что-то кричал, но голоса его не было слышно. Вода вокруг Васьки окрасилась в красный цвет. Вынырнувший на поверхность воды Джуня бросился к Соболю и помог ему добраться до берега.

Крики «Ура!» угасли в зародыше.

Васька лежал на скользком глинистом берегу Бернера, тяжело хватая ртом воздух. Тело его содрогалось от дрожи, по исцарапанному лицу, из разодранных ушей тонкими струйками текла кровь, разливаясь по мокрому телу…

— Чуть Богу душу не отдал… Какой идиот бросил сюда кровать?

— Кровать?.. Какую кровать? — заикаясь спросил Вовка Японец.

— Я попал головой в спинку от кровати… Туда проскочил… А обратно — прутья не пускают… — медленно проговорил Васька Соболь.

Разорвав майку на полосы, рыжий Джуня перевязал Соболя. И вдруг послышался заливистый смех Витьки Пузи — младшего брата Васьки.

И тогда рассмеялись все, глядя на перевязанную улыбающуюся Васькину голову…

* * *

Однажды утром у дворовой колонки стояли Миша Мирсаков и старик Ольшанский. Рядом стояли пустые ведра. Дворник Митрофан, обливаясь потом и страшно матюкаясь, нажимал на ручку насоса, но вода из крана не шла.

— Нема зацепки… Проскакует, твою мать…

В это время по двору проходил управдом.

— Товарищ Холоденко, можно вас сюда на пару слов? — окликнул его Мирсаков.

— Ой, я уже все знаю!.. Когда вы только идете туда, так я уже иду обратно… — махнув рукой, сказал Холоденко.

— Так почему же вы не пришлете слесаря? — спросил Миша Мирсаков, — ведь пить нет.

— Так я уже иду в контору, и через пять минут тут будет столяр, — сказал Холоденко и направился к воротам.

— Пять минут и подождать можно… — сказал Миша Мирсаков. — Но почему он сказал, что пришлет столяра? При чем тут столяр?

— Э, он прав. Это у нашего слесаря фамилие такое — Столяр, — успокоил его старик Ольшанский. — Чего только не бывает на этом свете!.. У меня был один знакомый, так он имел фамилие Ванцклоп.

— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан.

— Как «ну и шо»?.. А то, шо по-еврейски ванц — это и есть клоп, — улыбаясь, объяснил Миша Мирсаков.

— Ну и шо? — спросил дворник Митрофан, моргая белесыми ресницами.

— Ну, и получается и так и этак — клоп-клоп… — снова пояснил Мир-саков.