Читать интересную книгу Крёсна - Альберт Лиханов

Я-то это выражение — полнарода — запомнил, потому что оно мне понравилось, но Крошкин, похоже, всему этому, скороговоркой произнесенному разговору, значения вовсе никакого не придавал, его больше рассуждения о сапогах занимали.

— Представляешь, — толковал он мне, городскому и неразумному, — пара сапог — это целый мешок муки, а мамка сразу обе пары отдала, чего уж теперь, и мы живем! Какое богатство!

Честно говоря, всяческие богатства представлялись нам тогда совершенно особенным образом. В третьем классе я с упоением прочитал «Маугли» Киплинга, а в следующем, четвертом, проглотил «Остров сокровищ» Стивенсона, и хотя в книжках этих все крутилось возле несметных богатств, завладеть которыми читателям должно хотеться не менее чем книжным героям, описание невероятных драгоценностей проскочило мимо моей души.

Клады выглядели как бы бутафорским, выдуманным, совершенно непригодным для потребностей нашей жизни металлоломом. Ни золотые монеты, ни ожерелья из невиданных каменьев — ничто это не могло пригодиться в нашей жизни.

Зато, к примеру, когда ты заходил в магазин с мамой, чтобы отовариться по карточкам американским яичным порошком, и видел целый короб с бумажными пузатыми пакетами, глаза загорались от восторга: вот это — да, вот истинно несметное сокровище! Или ящик со свиной тушенкой, когда каждая баночка зачем-то вымазана солидолом, и продавщица отирает рваной бумагой золотистые манящие бока — как слитки драгоценного металла.

Впрочем, если яичный порошок еще как-то забредал на наш стол, тушенку по особым талонам выдавали только военным или каким-то официального вида женщинам, тоже выполнявшим неясную военную роль, а нам, детям, забредающим в закрытый распределитель с открытыми дверями, приходилось пировать лишь мысленно, в сладком грядущем будущем — ведь настанет же хоть когда-нибудь и на нашей улице праздник!

И все же были у каждого свои утешения. У Вовки — воспоминания о двух нарах сапог уже проеденных и двух парах хранимых — тьфу, тьфу, тьфу! — суеверно и трепетно для воевавшего брата Степы.

Вот на фоне всех этих чувствований Анна Николаевна, вдруг отбросив ручку, которую макала в чернильницу с красными чернилами, принималась, например, на уроке ответственного русскою языка допрашивать, кто что ел вчера вечером и сегодня утром.

В домашнем меню нашего класса чаще всего повторялась завариха, потом шла картошка, жаренная на рыбьем жире, — до сих пор не пойму, откуда в войну было столько рыбьего жира? — вареная и просто в мундире, супчики все из той же родной картошки.

Иногда кто-нибудь называл оладышки из картофельных очисток, мучную затируху, а кое-кому выпадала печальная удача отведать отрубей.

Однажды я дежурил по классу, стирал с доски влажной тряпкой задачки, написанные на уроке, потом повернулся, чтобы выйти на переменку. Возле Анны Николаевны стояли трое наших пацанов — все тот же Вовка Крошкин, Мешков и еще один мальчишка — Левка Шантальский, хлипкий и тонкий, как стебелек. Учительница раздавала им цветные бумажки и велела каждому:

— Отдай маме! Маме отдай! Не потеряй!

Это были деньги. Её зарплата.

* * *

Какую зарплату получала Анна Николаевна, или Фаина Васильевна, или даже моя мама во время войны, я решительно не знаю. Деньги тогда не имели значения. То есть иметь-то имели где-нибудь. Но на том же рынке тогда не столько продавали за деньги, сколько меняли — платье на хлеб и хлеб на ботинки. Так что всю жизнь двигали карточки.

Если потеряешь деньги, еще можно перевернуться, у кого-нибудь занять или, если есть что, то продать. Но потеряешь карточки — все, полная хана! Ведь по карточкам выдавали самое главное в жизни — хлеб, и кто же даст взаймы хлеб, которого самому не хватает?

И все же за деньги можно было купить на рынке шанежку. И молоко продавалось. Да и хлеб, конечно. В общем, согласимся вот с чем: карточки были главнее денег, причем намного главнее, но деньги тоже, на худой конец, выручали. И все говорили только про карточки! Карточки, карточки — на то и на сё карточки, бумажки такие разлинованные на талончики, каждый из которых означает день календаря.

Карточки выдавали по месяцам и на разные продукты отдельно, а главными, повторю, были карточки хлебные.

Так что деньги Анны Николаевны, ее зарплата, существовали вне наших знаний, и она никогда не обсуждала с нами эту деликатную часть ее личного существования.

Но это только так казалось.

Учительница наша с замечательным упорством тратила десять минут каждого утра на раздачу витаминок, а потом мы учились. Не сразу, довольно даже нескоро для своего возраста, с большим, можно сказать, запозданием я начал соображать, что коробочки витаминок, где сто шариков, — ведь у меня дома была своя личная коробочка! — должно хватать на три с небольшим утра. Всего-то! Недурственное владение арифметикой — не зря же старалась Анна Николаевна — заставило меня рассчитать, что, если даже в месяце тридцать дней и пять выходных, на месяц нашей классной требовалось восемь коробок по пятьдесят рубликов. Всего — четыреста пятьдесят, ничего себе! Ведь ей же еще и самой жить надо. А сколько же за орден-то платят? А какая зарплата у классной руководительницы третьего класса начальной школы?

Может, с этого и начинается настоящее постижение людей? Когда узнаешь, кто что ест, сколько получает, какие у кого и перед кем обязанности и долги?

Еще с первого класса мы знали, что у нашей Анны Николаевны нет семьи. Были, правда, две племянницы, очень изредка и вскользь учительница упоминала о них, а вот мужа и детей не было — никогда не было. И это все. Личная жизнь Анны Николаевны оставалась как бы за кулисами, в полумраке неизвестного, неясного нам взрослого существования. Еще мы знали, что Анна Николаевна обходится очень малым и вообще ее нигде нет за пределами школы.

Иногда я видел ее идущей в школу или из школы, и только. Да что я! Никто не встречал ее стоящей в очереди за хлебом. Отоваривающей карточки. Школа и дорога в школу, вот все, что я видел. Мельком, да и то по детским замечаниям, постепенно понял, что карточки отоваривает Анне Николаевне уборщица Нюра, ее же, когда-то, ученица, но очень часто хлеб приносит из магазина сама продавщица, потому что и она когда-то училась у Анны Николаевны. Да и не только ей этот паек приносили, но и Фаине Васильевне заодно, да и другим учителям тоже — вот что значит надежные ученицы.

Нюра же готовила в комнатке, где жила Фаина Васильевна, обеды для них троих, одиноких, — все другие учительницы все же торопились домой, а им спешить ие приходилось, — варили что-то на керосинке, и они после дополнительных занятий, если такие назначались, тихо скрывались за маленькой дверцей, где никто из учеников никогда и ни в каком случае не бывал.

Нюра вообще была важным человеком нашей школы. Сперва она была просто уборщицей или, по-другому, школьной техничкой. Но когда, видать, отец моей тети Вари — борода лопатой — покинул наше заведение ради высокой карьеры на облучке коляски, которая возила директора бакинститута, Нюре пришлось стать истопницей и таскать дрова к шести печам, а потом еще и заделаться водовозом, лучше сказать — водовозкой.

Во дворе школы был старый сарай, где стояла дряхлая и добрая лошадка с шикарным именем Роза. Так что старик тот без отрыва от своего основного производства обучил Нюру запрягать лошадь в большую водяную бочку, и она ездила за водой для всей школы. Да ведь еще и Роза требовала заботы и любви: летом надо где-то накосить травы, насушить сена, обиходить живую душу жесткой лошадиной щеткой, да и убрать из-под нее лишнее.

В общем, задумавшись однажды о материальной, отнюдь не духовной жизни нашей учительницы, почесав затылок и рассчитав в уме витаминовую цену, я обратился с удивленным вопросом к дружбану Крошкину — как же, мол, так? Он, как и я, удивился простейшим арифметическим ответам и пожал плечами. Спросить взрослых я не решился, какая-то сдерживала меня неловкость — станут расспрашивать, придется объяснять, еще обвинят в неблагодарности, в расчетливости, в том, что не туда сую свой нос.

Указ Сталина пришелся на позднюю осень, на морозный ноябрь, и вот к весне, наверное, в конце февраля, с Анной Николаевной прямо во время урока случился обморок. Она сидела за столом, спокойно слушала чей-то ответ и вдруг легла головой на стол.

Отвечавший умолк, класс затаился, Вовка и Нинка вскочили — молчаливые и встревоженные. Первой объявила правду Правдина. Как всегда.

— Это обморок, — громко прошептала она и выбежала из класса, не закрыв за собой дверь. Где-то в коридоре, в стороне учительской, слышалось шарканье, приглушенные голоса, потом они стали громче, и в класс торопливо вступила вездесущая Нюра — она несла в вытянутой руке стакан в подстаканнике, и в нем чай. Стакан глухо позвякивал, в нем мелко стучала ложечка. За Нюрой, вплотную к ней, двигалась Нинка, и вот они приблизились к учительнице. Уборщица, истопница и водовозка, поставив стакан, стала поднимать ей голову, приговаривая: