Читать интересную книгу Кастрация - Станислав Шуляк

- По-видимому, это так, - соглашаюсь я.

Вдруг он делает несколько резких круговых взмахов саблей, со свистом рассекая воздух. Пару раз конец сабли проносится возле моего лица и туловища, не то, что бы опасной близости, нет, совершенно не опасной, но такой, что ее можно посчитать оскорбительной для моего достоинства, а можно и не посчитать. Я стараюсь стоять не шелохнувшись во время всех взмахов и только наблюдаю за его действиями, слегка сощурив глаза. Не знаю, для чего ему понадобилось такое испытание моих нервов.

- Ну, теперь уже, наверное, - спустя минуту говорит он, отходя к стене и убирая саблю в ножны на ее прежнем месте, - вам поздно искать прибежища в религии, если прежде были не особенно религиозны. Обычно бывает нужно пройти нечто вроде карантина в новых убеждениях, прежде чем они станут давать какой-либо положительный практический эффект.

- Наверное, - сухо соглашаюсь я.

- Великолепие оружия, - продолжает он, - только подчеркивается, как вы видите, искусностью примененного обрамления для него. Это своеобразный контрапункт: опасность - убежище, воин - жилище, смерть - успокоение... Вы здесь можете увидеть, сколь ценные материалы применяются и для изготовления ножен: редкие породы дерева, кожа, кость, золото, серебро, драгоценные камни, шкурки соболей и горностаев, - он все еще возле стены. Смотрю пристально в его прямую, открытую для меня во всей ее беззащитности спину, и вдруг странная мысль мелькает у меня в голове. Я вдруг понимаю, для чего вообще, собственно, меня сегодня так настойчиво приглашали в этот дом. Этот дом и эти люди - это всего лишь ступень, ступень, которую я должен преодолеть, пройти и оставить ее позади себя. Почему-то во мне есть особенная уверенность в справедливости моего открытия. Он вдруг оборачивается ко мне с усмешкою на лице и, глядя мне прямо в глаза, спрашивает:

- Ну что? Догадались?

- О чем? - с некоторым удивлением спрашиваю у него.

- Для чего вас приглашали сюда.

- Думаю, что да, - отвечаю ему.

Он еще смотрит на меня. И медленно говорит:

- Ну а я думаю, что нет оснований сомневаться в том, что вы все угадали верно.

Немного все странно, думаю я, рассматривая его спокойное лицо. Будто нарочно мне подсовывают сегодня хичкоковские сюжеты. Если этот день окажется длинным, я сделаюсь мистиком и сумасшедшим, наверное. Избранник лунных затмений. Вражда. Сухость.

- Что есть, по-вашему, движущая сила искусств? - спрашивает спутник мой, дверь запирая, и на этот раз та тихонько скрипит.

- Презрение к быдлу, должно быть, - отвечаю, - если вы именно это хотели услышать. - Ни секунды не обдумывает. Благослови, Боже, детей Своих, у которых в себе самих все всегда решено.

- Вы знаете, есть Мыс Доброй Надежды... Одна из наиболее южных материковых точек мира. А согласно принципу зеркальности и северная оконечность мира тоже должна получить какое-нибудь сакраментальное наименование. Например, Впадина Злой Безнадежности. Как, по-вашему? - но только молчу. Не слишком-то он любопытствует мнением моим. Изучать ли мне великие виды беспамятства, носители которых закоснели в гордости? В битве с беззлобностью. На ногах.

Несколько позже мы с хозяином дома возвращаемся к другим гостям, перебросившись с ним за это время, наверное, еще несколькими фразами. В гостиной я отыскал Марка и сказал ему, что ухожу. Марк объяснил мне, что можно через террасу выйти в парк, а потом на улицу, так проще всего уйти, не привлекая ничьего внимания. Я согласился с ним, что так лучше, он еще спросил меня, не хочу ли я, чтобы он пошел со мной, и я ответил, что не хочу.

В парке уже было так же темно, как и на улице, только несколько плафонов желтоватого матового стекла освещали ухоженные клумбы с лилиями и левкоями и cadran solaire на площадке, окруженной стриженными деревьями. Я поискал калитку в изгороди, о которой мне сказал Марк, на дорожке под деревьями я увидел стоящую женщину, лицо ее не было освещено, и я ее сразу не узнал и хотел пройти мимо. Женщина сделала мне шаг навстречу, я остановился, узнав уже теперь свою знакомую художницу, которую я недавно никак не мог отыскать в доме.

- Ну, конечно, наш герой сегодня нарасхват, - с улыбкой говорит она мне. Царица сумерек. Душа мышеловки. - Нам так и не удалось перемолвиться словом, а жаль. А если серьезно, то я хотела сделать вам подарок. Я все искала такую возможность, и вот увидела вас, увы, так поздно. Может быть, теперь через несколько дней, если вы тогда еще захотите узнавать своих старых друзей. Я говорю сейчас о своей новой работе... Я много думала о вас все это время, ваше лицо, буквально, преследовало меня, ваш образ... Не знаю, что у меня получилось. Или что получится еще...

- Если это будет скульптура, - говорю я с какой-то язвительной, иронической дерзостью, - надеюсь, все члены у нее окажутся на месте?

Она посмотрела на меня своим дымчатым, немного рассеянным, с поволокой привычной артистической грусти взглядом, никак не ответив на мою дерзость. А по-вашему, римляне или греки сами нарочно отбивали руки и ноги у своих самых совершенных изваяний?

- Да нет, - спокойно возражаю я, - я думаю, что нарочитость это скорее заслуга или открытие новейшего времени. - Ожидающий исполнения приговора сочувствия. С чрезвычайным плебейством рассудочности. Сразу.

- Мой муж уже добился для меня приглашения на завтрашнюю церемонию, так что и я буду там. Не знаю только, не обеспокоит ли это вас. И не будет ли в тягость.

- Поздравляю вас, - серьезно говорю я, - вам действительно повезло. Потому что, если бы вы с этим обратились ко мне, боюсь, хотя я и главный участник завтрашнего мероприятия, я все же не смог бы для вас сделать того же.

Мы с ней вдруг пожали руки друг другу, это у нас вышло теперь так естественно и свободно, как будто мы так делали всегда. Хотя я отчего-то теперь никак не могу вспомнить, как мы с ней обычно приветствовали друг друга при встрече или прощались при расставании, не знаю, отчего.

- Я пожелаю вам сегодня спокойной ночи, - говорю я, - и без всяких сновидений. Ведь даже самые лучшие и сладкие из них зачастую всего лишь предвестники бедствий.

- Благодарю вас, - отвечает, - и я вам пожелаю того же... Как же это вам удается быть таким спокойным?! - вдруг вырывается у нее.

- А я вовсе не спокоен, - отвечаю я слегка дрогнувшим голосом, напрасно вы так думаете. - Мгновение остаюсь довольным прозвучавшим уровнем дрожи. Победа разорванного горла. Дитя ума-отмычки. Около ночи.

Она качает головой, глядя мне в глаза и не выпуская мою руку из своей. - Мне только отчасти отраден тот факт, - говорит она, лениво еще медля, что во главе всего нашего дела стоит не кто иной как инженер Робинсон, с его непостижимыми волевыми качествами. Я не знаю более человека, который мог бы так же справляться с многотрудной обязанностью нашего конунга.

- До свиданья, - снова говорю я. Она кивнула мне головой и только вскинула крепко сжатую в кулак руку, прощаясь со мной. И мужеству оставаться в сфере благотворительности ее. В обстоятельствах новизны. Под занавес.

Я выхожу на безлюдную малоосвещенную улицу, по обеим сторонам которой в сумерках палисадников громоздятся помпезные коттеджи, будто античные развалины, и иду по ней в направлении на север, в сторону магистрали с оживленным автомобильным движением. Дороги почти не замечаю, минуту спустя возле меня тормозит такси, водитель с полусонным лицом и сеткой лучистых морщин возле глаз спрашивает, не нужно ли меня куда-нибудь отвезти. Я смотрю на него и отказываюсь. Он уезжает без видимости какого-либо чувства на лице, каковые по традиции вообще приучает скрывать его профессия. Пару минут спустя я сам останавливаю другую машину и, мгновение поколебавшись, называю водителю адрес Нелли. Мы договорились с ней о сегодняшней встрече, это должно быть нашим прощанием, ничего иного и быть не могло, у меня давно уже было ощущение некоторой тяжести от того, что должно было произойти сегодня, но в машине отчего-то почти не задумываюсь об этом. Сокровищница бескровного. Вне всяких молитв. Не зная брода.

В голову лезут какие-то невообразимые обрывки, зачатки мыслей и фраз, но не даю себе труда достраивать их до конца, меня охватывает изнурительное, опустошающее нежелание какой-либо законченности, чуть не тошнит от необходимости мысли и от сознания бесполезности ее, от привычки приводить в порядок свои ощущения и строго оценивать значимость всякого из них. Лучше всего было бы бормотать или напевать. Тяжесть. Думаю, наверное, вполсилы, не более того. Мешает собственное дыхание. Узость груди, буквально, пугает меня, невозможность ее дальнейшего расширения... Впервые, наверное, меня столь угнетает мое тело, мое здоровье и моя молодость. Нет ничего невыносимее ощущения упругости своего существования, перехлестывающей через край жизненной силы. Так просто можно свихнуться от здоровья, если, конечно, и вообще существует оно без умопомрачения. Нарастая.