Он не договорил, но стоявший рядом Олексаха красноречиво помахал кинжалом.
— Вижу, ваша взяла, — вздохнул Митря. — Скажу, куды ж мне деваться. Руку-то отпустите, чай, не железная.
Хитер был Упадыш, хитер и коварен. Знал — в чем можно признаться, а что и так, не договорив, оставить.
Рукой махнул, рожу пожалостливей скривил, прогнусавил:
— О бесчестных деньгах ничего не ведаю, хоть сейчас пытайте. А о Софье… о Софье знаю. В псковскую землю повез ее Ставр, в монастырь дальний.
— Зачем в монастырь-то?
— Так не хочет она за него, — пожал плечами шильник и, стрельнув глазами, добавил, что дорогу туда только он, Митрий, знает. Показать может, в обмен на жизнь и свободу. На последнее особенно упирал, зная: частенько тех, кто сказал все, находили потом в Федоровском ручье… как найдут, может быть, по весне глупого подмастерья Сувора. Боялся, что и его туда ж кинут, по себе людей мерил, сволочь.
Напрасно просидела на сожженной усадьбе засада с посадничьим дьяком Февронием. Продрогли все, как стало светлеть — вернулись. Пусто было в приказе, так же пусто — и в порубе. Исчез и подозреваемый, и Олег Иваныч, человек служилый.
В отчаянье принялся Февроний о стенку головой биться — знал, за то, что случилось, кнут — это еще самое малое.
Стражник записку со стола поднял.
— Ди-а… ди-а-ку…
— А ну, дай-ка… — встрепенулся дьяк.
«Дьяку Февронию.
Своим приказом и поручительством Феофила-владыки по вновь открывшимся обстоятельствам бесчестного дела бросился в погоню во псковскую землю, взяв с собою задержанного отрока для свидетельства и нового ката, буде отрок далее противиться свидетельствовать будет.
Писано в Новгороде, месяце марте, в ночь на двадцатое число, лета от сотворения мира шесть тысяч девять сотен семь десятков девятого.
Житий человек Завойский О. И.».
— Не много ль берет на себя Феофил? — грамоту прочтя, усмехнулся в усы посадник. — Да и человек этот житий — уж больно прыток.
Поворчал немного посадник, да бросил. И поважнее дела были. Дьяка же молодого пристрожил слегка, в Бежицкий Верх послав для дознания — воровали там зело много.
Глава 2
Псковская земля. Март — апрель 1471 г.
Однажды ночью — спало все вокруг —
В моих дверях раздался тихий стук
И гость вошел…
Хуан Руис, «Книга о хорошей любви»
Растаяли, разжижились, рассупонились по весне стежки-дорожки, растеклись коричневой грязью, так что увязнешь — не возрадуешься, будь ты хоть пеший, хоть конный. Ну а обозный ежели — век не проедешь, застрянешь в луже, горя не оберешься. Жди, покуда солнышко апрельское, а скорее, майское, дорогу не высушит. Потом и езди, по сухому-то, либо зимой. Плох месяц февраль — вьюжист, занесет метелями, сугробы взроет, бросит в лицо снежную взвесь — сиди-ка, путник, лучше на печи дома. Еще хуже февраля март, вот уж поистине — никуда не годный месяц, а для торгового дела — просто провальный. Дорог нету, реки ото льда не вскрылись — как ехать-то? Потому и сидели по домам все путние люди — сезона ждали. Одни шильники по лесам шлялись, мужики худые, злыдни. И те — все больше охотой пробавлялись, хоть зверь-то, он по весне быстр, увертлив, голоден.
И черт дернул треклятого боярина Ставра пуститься в путь в марте! С боярыней, похищенной, да со слугами верными. Догоняльщики даже и не ведали — сколь их, человецек-то Ставровых… Самих-то трое всего было: сам Олег Иваныч, Олексаха да Гришаня, куда ж его девать. Правда, был еще и четвертый — Митря Упадыш. Ехал на кобылке кривой с руками взад себя связанными, не доверял ему Олег Иваныч, ох, не доверял. Потому Гришане особо наказывал — глаз да глаз за шильником! Сам-то с Олексахой все больше по сторонам поглядывали, татей да шишей лесных пасясь. Хоть и не должны покуда шалить шиши-то, да бес их знает. Вот и паслись-опасались.
Дорога — лугами да лесом — где подсохла чуть, а где и в снегу еще. Грязи хватало — бывало, лошади чуть не по брюхо увязали. Олег-то Иваныч конька своего каурого не взял, пожалел — на софейских конях скакали, из владычной конюшни. Хоть и хороши кони — а все ж уставали, иногда и под уздцы брать приходилось, вот когда за Митрей смотреть в оба надобно было! Возьмет, шильник, да ускользнет куда в чащу — ищи его потом, козлобородого. А дорогу только он знал. Вот и указывал теперь, в обмен на собственную шкуру. Деваться-то ему — куда? Быстро словили шильника, ишь, палач-доброволец выискался, видали таких.
Во Псковскую землю лежал путь, ежели не врал козлобородый, да с чего ему врать-то, посмотришь — так и лучится простодушием да сердечностью, слова произносит уменьшительно — «лошадка», «солнышко», «камушек». Добрый — спасу нет. Если б не знали его поближе некоторые… особенно Гришаня.
Лет сто назад — чуть поболе — отделился Псков от Новгорода, старшего своего брата, сами по себе стали плесковичи, да чуяли — не совладать одним-то с ворогами окружными: с Литвой да с немцами. Новгород тоже у них теперь во врагах, а в друзьях — Иван Васильевич, князь московский.
Вечером и случилось все. К ночи ближе. Как не хотел Олег Иваныч у чужого кострища вечерять — а пришлось. Одни топи да зыби кругом оказались, некуда путникам бедным приткнуться, окромя как на полянке той, небольшой да мелколесьем укрытой — не сразу и углядишь, с дороги-то. Как солнце за деревьями скрылось — еще немного проехали да принялись место искать для ночлега, покуда совсем не стемнело-то…
Ее Гришаня первым углядел, полянку-то, закричал, рукой замахал призывно. Не понравилось это Олегу Иванычу, почему — и сам не знал пока. Не понравилось — и все! Интуиция…
Отрока отругал тут же — чтоб не орал зря, мало ли какие люди по лесу здешнему шляются, сам к кострищу… Черт… Теплые еще, уголья-то… Знать, не так давно костер брошен, часа три, не больше. А зачем, на ночь глядя, огонь затушивать, когда он как раз к ночи и нужен? Значит, не шибко нужен. Видно, заимка какая поблизости, аль деревня… а то и лагерь воровской! Ишь, как Митря-то встрепенулся, ноздри раздул, прислушивался к чему-то, волчина.
Олег Иваныч тоже прислушался — ни хрена не услышал, как ни старался. Олексаха, покуда хворост собирал, по лесу прошвырнулся. Рядком, недалече. Отпечатки копыт обнаружил да навоз конский, свеженький. Хорошо — если охотники.
Разожгли костер на полянке — в лесу темнеет быстро, а куда деваться-то на ночь глядя — в котелке снег растопили, вот и водица. Побросали круп, да вяленого мясца, да мучицы чуть — поели неплохо, ложки облизав, спрятали, дали Гришане котелок мыть, как самому младшему и положено. Шильника козлобородого покормили тоже, не звери же. Руки развязав, стерегли зорко, покуда ел. Словно обиделся вдруг, Упадыш-то, куда, говорит, я от вас денусь, нешто в лес, к волкам, на погибель?
«А и в лес! — подумал Олег Иваныч. — Такому волчищу там самое и место…»
Подмораживало, на темном небе зажглись первые звезды, желтые, далекие, мерцающие, ровно глаза волчьи. То и к лучшему — завтра, чай, к обеду полдороги высушит. Да и по солнцу-то ехать — это не по дождю грязь месить — куда как веселей да сподручнее.
Нарубив лапника, притушили костер, чтоб не отсвечивал, угли горячие аккуратно в сторонку перетащили — на кострище лежбище устроили теплое, завсегда так ушкуйники в холодных землицах делали. Шкурой медвежьей, специально Олексахой прихваченной, укрылись, сверху лапник — хорошо! Сторожить договорились по очереди. Сначала — Гришаня, потом Олексаха. Олег Иваныч себе третью смену взял — самую-то сонную. Ну их, Гришаню да Олексаху, — молодые еще, да и опыта особого нет. Не то что у Олега Иваныча — в РОВД-то на дежурстве, бывало: только на столе (диван сломан был) прикемаришь под утро, как обязательно что-нибудь да случится. Грабеж какой или — еще хуже — кража в квартире многокомнатной, где один протокол осмотра писать — мозоль на пальце натрешь, от ручки шариковой…
Взгрустнулось Олегу Иванычу. Родное РОВД вспомнил, приятеля Кольку Вострикова — интересно, как он там, сняли ли выговорешник за пьянку? — Рощина Игорька, как же… Нет, скорее всего, удачно выпростало его тогда с мотоцикла, кажется, прямо в реку. Ну, плавать умеет — выплывет, да и не глубоко там. Вот те, с лесовозом, ушли, видать. Жаль… Впрочем, может, и не ушли — соседи перехватили. Много чего вспомнилось Олегу — даже районный прокурор Чемоданов, чтоб его разорвало, ужас до чего был вредный… хотя вроде, если не по работе, так и ничего мужик… ничего.
Сам не заметил, как и уснул Олег Иваныч. Специально старался о Софье не думать — что толку думать-то, когда действовать надо. Вот и действовал. А не Ставровы ли людишки кострище оставили?! Нет, навряд ли они. Считай, на сутки опередили, Ставровы-то… нет, не их кострище, не их…
Перевернулся на другой бок Олег Иваныч, уснул. Крепко, без сновидений. Не то что Софья, а и даже прокурор Чемоданов не приснился.