Читать интересную книгу Если бы я не был русским - Юрий Морозов

А ещё мне просто бывает лень разговаривать с вечно пристающими любопытными жильцами и жиличками. И если от одних можно увернуться в тесном коридоре, других не впустить на порог, то от третьих застенных и запотолочных соседей никуда не денешься. Они всегда с тобой и днём, и ночью. Днём слышны их шаги, голоса, шум передвигаемых стульев и стук роняемых вещей. А ночью скрип диванов, клёкот зарождающихся ссор и блестящее достижение эпохи позднего социализма — музыка водопроводных труб. Они ревут и скрежещут днём, пока ты впитываешь в свой мозг грохот машин на улицах или визг станков и стоны вагранок где-нибудь на «Красном Выборжце». Вечером их торжественные мелодии и аккорды замаскированы звоном кухонной посуды и выстрелами очередного телевизионного фильма. Зато ночью! Воистину симфонии водопроводных труб — музыка будущего, и соседи — композиторы этих симфоний. А если ты не празднуешь вместе со всеми какое-нибудь торжество, то это ничего, звон стаканов, скрип голосов и топот дюжих ног развеселит и тебя, а когда кто-то захочет послушать музыку, то волей-неволей её послушаешь и ты. Может быть, поэтому мне всё реже и реже хочется слушать музыку: рок, кантри, джаз, классику, всё на свете. А молитва, которую я творю, живя у матери, звучит так: «Господи, яви свою милость, избавь мой народ, а если народ этого не хочет, то меня одного от всех праздников на свете, кроме праздника духа».

Мне кажется, с каждым годом праздников и торжеств, которые нужно встречать и отмечать, становится всё больше и больше и их всё чаще и чаще празднуют и отмечают. Жизнь окружающих стены нашей квартиры людей представляется мне одной бесконечной однообразной и утомительной «встречей» чудовищного праздника, встретить который как следует так никому и не удаётся. Но не так страшны сами празднества, как возня и суета предпраздничные. Все эти уборки, помывки, пострижки, шныряния из одного пустого (от товаров, но не от людей) магазина в другой, ещё более пустой, в поисках продуктов, напитков, подарков; приготовления салатов, пирогов, жарких. В нашей квартире жило несколько типичных жертв семейных и государственных праздников, вечно мчавшихся куда-то на поиски водки, тортов или маек с трусами и то ли только что пришедших от одних родственников, друзей, сослуживцев, то ли к другим направляющихся.

Было даже любопытно, остаётся ли у них время для каких-нибудь сугубо личных безпраздничных дел, и как бы они жили вовсе без «встреч».

Слава Богу, сейчас я по крайней мере избавлен судьбой от участия в «добровольных» праздничных шествиях и демонстрациях, от которых во времена учёбы в вузе отвертеться было не так-то просто. Неявка наказывалась лишением стипендии или другими весьма разнообразными административными мерами. Хуже всего, когда тебе вручали портрет или лозунг с очередными «повысим», «ускорим», «выполним», с коим нужно было маяться много часов по разным улочкам и переулкам, прежде чем ты выходил на площадь и под барабанный рёв и выкрики с трибун по радио в течение 2–3 минут демонстрировал своё умение безропотного ношения этого праздничного креста (стипендия!) и оглушительного выкрикивания слова «банзай» в ответ на «ура», изданное с трибун.

Лучше всех проводил демонстрационное время один мой приятель, плевавший на стипендии и административные меры (мне тоже было на стипендию плевать, но мать…). Он забирался через чердак на крышу своего дома, выходившего фасадом к Мойке, почти к самому Певческому мосту, доставал припрятанные на чердаке заранее тухлые яйца, гнилые овощи, фрукты, пакеты протухших молочных продуктов, дохлых крыс или котов и метал всё это вниз на ликующие головы празднично разодетых демонстрантов. Попадание было всегда стопроцентным, так как в этом месте, перед выходом на площадь, народ шёл стеной. Наказания за проказу не следовало из-за того, что подъезды и подворотни во избежание использования их в качестве отхожих мест во время шествия всегда держали на замках. Пройти пожаловаться некуда и некому. И приходилось публике утираться платочками и с громким матом выбегать на площадь «демонстрировать».

— Зачем тебе это нужно? — спрашивал я разбушевавшегося приятеля.

— А затем, что это не люди, а стадо, — отвечал тот. — Посмотри на них. Разве похоже, что это месиво состоит из поэтов, мыслителей, художников или просто людей? Эта спонтанная дефекация одноклеточных уродов своим торжественным бульканьем и зловонием бесит меня. Спирохетический экстаз. Их в чувство привести можно только пулемётом. Представляешь, отсюда сверху, как врезать по ним, чтоб побросали свои хоругви и иконы на палках, разбежались, расползлись по щелям, по норам и хотя бы там, в щелях почувствовали, что они не микробы и не дрессированные животные, которых боем научили ходить строем и орать русское «банзай», а индивидуумы, индивидуалисты.

Вот такой был у меня приятель. Сейчас-то он солидный человек с животом, дочку имеет и сам с нею часто ходит на демонстрации, дети их любят. Он, конечно, сильно бы вознегодовал, если бы кто-нибудь их с дочкой не из пулемёта, упаси Бог, а хотя бы яйцами поприветствовал. А если из пулемета?

Но будет о пулемётах, праздниках и о соседях, хотя тот проказливый старикашка сверху, что в разговорах с женой имеет обыкновение ронять шифоньер и прочую вескую мебель, мне порядочно опротивел. А тот справа, что годами стучит молотком в стенку, достал хуже всякого НКВД. Его неутомимое постоянство выходит за рамки даже моего безудержного воображения. Однако старикашки не так страшны, как покручивающее сытыми попками и притоптывающее крепкими ножками под ёрническую музычку младое поколение. Вот оно действительно неутомимо, но Бог милостив и оградил таковое от меня двумя стенами и коридором. Может быть, и выживу. Другое дело — для чего? Но обычно люди не задаются этим гамлетовским вопросом, ибо для стимуляции жизненной (а заодно и сексуальной) энергии каждый народ имеет в запасе кучу готовых кулинарных рецептов, успешно применяемых для продолжения и воспроизведения рода, армии, населения. «Жить, чтобы жить». «Жить для будущего поколения». «Жить для счастья на земле» и т. д. Как будто кто-нибудь из живущих что-либо значил в его собственном появлении на свет и мог включать и выключать, как настольную лампу, собачий рефлекс желания жить во что бы то ни стало. Все эти постфактумные афоризмы жизнеутверждения, после того, как жизнь уже утвердилась сама по себе и не нуждается ни в чьей дешёвой рекламе, тем не менее ужасно благотворно действуют на род людской, а много полезнее было бы знать, что жизнь — это болезнь, которая, к счастью, легко излечима. Инфантилизм людей поистине фантастичен и вера их в случайные обломки фраз и мыслей потрясает моё недоверчивое сердце.

Я не понимаю, зачем Иисус отличил детей от взрослых, подарив царствие небесное только первым. Неужели он не заметил, что вокруг него только дети, одни маленькие и без бород, а другие побольше, но лысые и бородатые, и все злые, и все дети.

Не дети ли пьющие вино и радостно хохочущие от того, что земля качается?

Не детство ли — короткая память, — не глубже вчерашнего дня?

Не детство ли прятать от себя с глаз долой всё мрачное и невесёлое, чтобы лишний раз не портить настроение? Даже внешность гроба сегодня мало кому известна. Гробы и похороны исчезли с улиц. По-видимому смерть исчезла тоже и никто не умирает. Страдания рассованы по больницам, вход в которые строго воспрещён, и так, спрятав голову под подушку, мы гениально избавились от всех проблем.

Мне хочется прервать моего протеже и дополнить его мысли некоторой аннотацией. Серафим вовсе не враг тех или иных слишком выпирающих или вогнутых явлений. Выражаясь слогом враждебной нам идеалистической философии, он скорее враг явления как такового или, точнее — афонский монах, тоскующий по своей горе в центре шумного столичного города. Его гора — какая-то неизречённая и несуществующая въявь родина, зов которой он слышит эхом, беспорядочно мечущимся в теснине улиц. Но улицы длинны и безрадостны. Эхо слабо и непонятно откуда слетевшее. На безрадостных улицах встречаются безрадостные искушения. Но что значит искушение? Не есть ли слышание, видение и вообще сама жизнь — искушение? Вот если мы посмотрим на вселенную таким образом, то дальнейшее будет гораздо более удобопонятным.

Я — человек тугокоммуникабельный. Знакомлюсь легко, но поддерживать знакомства затрудняет недостаток легкомыслия и часто наступающие сезоны отчуждения. Раньше я даже знакомился на улицах, но с годами всё реже и реже, не знаю почему. Вернее знаю. Я очень быстро определяю главную маниакальную идею человека, сталкиваемого со мной разными обстоятельствами, и чем больше обстоятельств, тем яснее и чище мономысль, а также стержень поступков тех, с кем я общаюсь. И эта маниакальность мыслей и действий всякого человека меня ужасно утомляет. С незнакомыми мне гораздо легче. Их мании ещё не разгаданы, и в запасе есть несколько не обусловленных дней или месяцев. К сожалению, со мной приключались мгновенные проникновения в идеи фикс случайных прохожих и даже в мании шофёров машин, проносящихся мимо со скоростью 70 км в час. Особенно тех, что с фотографиями усатого, как кот, грузина на ветровых стёклах. Имея подобные способности, очень трудно жить в некоторой части вселенной, специализирующейся на конвейерном производстве маньяков.