Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

— Нью-Йорк — город изгнания, заставивший меня отступиться от моего народа… Ненавижу тебя, Нью-Йорк. — Но даже эти переживания не смогли заставить его забыть о Джиджино: значит, прошлое потеряло для него всю значительность.

Скрип люка и шепот обитателей дома вернули Кармине к действительности и той странной обстановке, в которой он находился.

— Их уже только двое.

Кармине подскочил.

— Что такое? — спросил он.

— Это мы… Мы… У дверей остались двое полицейских. И еще двое — те около церкви святой Эулалии Каталанской. Еще немного обождать. Они потеряют терпение. А для вас есть письмо.

Кармине поблагодарил.

Письмо было спущено на веревке вместе с миской. Это было послание, сочиненное в третьем лице и извещавшее о том, что из осторожности мадам посоветовали вернуться в Нью-Йорк.

Джиджино проснулся.

— От портье? — спросил он, показав на письмо.

— Как ты узнал?

— От кого же еще?

— Ну, не знаю. Могло быть и от жены.

— Нет, — ответил Джиджино, — это от портье. В хороших отелях всегда есть такие люди.

— Он посоветовал моей жене уехать.

— Она бы все равно уехала.

— Почему?

— Женщины не прощают.

Кармине подумал, что Джиджино прав. Мужчины более благородны. Духовно выше. Щедрее. Он это знал, он понимал. «Я нарушил то, что предписано обществом. Бэбс мне этого никогда не простит. — Но тут же подумал: — Какое мне до этого дело? Теперь я играю в другой команде».

Джиджино повторил:

— Нет, женщины не прощают.

И Кармине спросил его:

— Откуда ты это узнал? — думая, что он запомнил чьи-то слова. Но Джиджино, не подозревая значения, которое Кармине вкладывал в это, ответил:

— Узнал на пляжах, мосье, на пляжах, где бабы ведут себя откровенно. — Потом он оглядел погреб, миску с остывшим супом на земле, свою рубаху, запятнанную кровью, и сказал: — Можно подумать, что снова война.

— Война? — удивился Кармине. — Так ведь тебя еще на свете тогда не было.

Джиджино задумался.

— Да нет, наверно, был уже, я ведь что-то помню. А вы думаете, чтобы знать, надо непременно увидеть? Война — это содом, гнилой дух.

— А американцев ты помнишь, Джиджино? — спросил Кармине. Ему хотелось, чтоб он их помнил. Тогда бы они имели что-то общее, эта мысль его неизвестно почему взволновала, как если бы у них появился общий друг или женщина. — Ну, Джиджино, скажи мне…

— Знаете, — сказал Джиджино глубокомысленным тоном, — у нас в квартале из американцев были только негры. — И так как Кармине рассмеялся, Джиджино добавил: — Что вы за человек? Вчера хотели убить меня, сегодня я вас рассмешил. Как вас понять?.. — И договорил: — А как понять, почему люди становятся врагами?

Но в этот момент боль стеганула его, как удар кнутом, и он уже не мог говорить ни о войне, ни о женщинах, ни о ветре. Ему было не до этого.

* * *

У смерти свои хитрости. Она скрывает свой приход, а первые гонцы, предвещающие ее победу, могут быть даже ложно поняты. Кармине стал жертвой такой неразберихи. Он еще упрямо надеялся, пытался сберечь иллюзии. Свернувшись в уголке подвала, он глядел на мальчика и искал в его усталых чертах признаки будущего выздоровления. Вот хотя бы румяные щеки, право, он лучше выглядит, цвет лица совсем другой. Да и голос его снова стал резким, как прежде, когда он продавал жасмин, только немного хриплым. Джиджино жаловался, что ему что-то мешает в горле. А если б он попробовал кричать, как прежде? Наверно, его услышали бы на всех перекрестках. А этот зуд вокруг раны — так, верно, бывает при заживании.

— Кровь у тебя перестала сочиться, — сказал мальчику Кармине.

И правда. На повязке больше не проступали кровяные точки.

— Правда? — с волнением спрашивал Джиджино. — Больше не течет? Чему удивляться? Я похож на опустевший мешок.

Но Кармине не ощущал грозной опасности, не замечал тяжелого присутствия смерти, идущей прямо к цели и уже схватившей Джиджино.

Желая занять мальчика, он рассказывал ему об Америке, расписывал ее во всем могуществе, конечно, не из удовольствия или торжества — сам-то он привязался к своей мрачной тюрьме, — но потому, что верил: может, это и ускорит выздоровление Джиджино, даст ему бодрость. Мальчик внимательно слушал, как всегда опираясь на локоть. Кармине уверял:

— Как выберешься отсюда, судьба твоя изменится, еще будут лучшие времена. Еще день или два, Джиджино, и вот увидишь, мы уедем. Я возьму тебя с собой. А потом ты станешь богатым.

— И вы в это верите?

Джиджино, пожалуй, сомневался. Он испытывал тяжелую боль в ногах и в плече. Странная боль, которая вызывала судороги. Иногда она начиналась в плече и охватывала всю руку, другой раз, наоборот, шла от руки вверх, вызывая нестерпимые конвульсии. Но Джиджино повторял:

— Вы верите в это? Будем надеяться. Пока я в таком виде, вам не придется отсюда уйти.

— Ты уверен?

— Да. Мы как жених и невеста. Даже хуже, я не могу выйти без вас, а вы без меня.

— Почему?

— Все испугаются, что вы поднимете тревогу. Здесь боятся доносчиков. В каждом из этих домов есть свои тайны. Понимаете? И потом все дома сообщаются в первом этаже… Да, мосье, так можно обойти всю площадь, не выходя наружу. Такая постройка. Если полицейский попал хоть в один из этих домов, он уже опасен для всего квартала.

— А если я все же выйду? — спросил Кармине.

— Не пройдете и двадцати метров. — В руках Джиджино появилось воображаемое ружье, и, щелкая языком, он выразительно имитировал сухой звук выстрела. — Пробьет ваш час, — коротко сказал он. И так как Кармине еще не понял, он добавил: — Следят. Отовсюду. Из окон, с крыш, с балконов. Живут там наверху, на горе, высоко, как ангелы, но держат автомат наготове. Женщины бывают у них там. Я вас предупреждаю, надежды на удачу нет. Они здорово стреляют.

В голосе Джиджино не было злости. Он говорил все это с явным сожалением, как будто понимал странность положения и пытался извиниться за это. «Меня тут нечего винить, — подразумевалось в его словах. — Просто таково положение». Но вслух он не сказал этого.

Скрип, и дверца люка открылась, как огромный слепой глаз, а голос наверху шепотом сообщил новости: карабинеры пока тут, неизвестно почему не убрались. А потом весь день было тихо, столь густая, непроницаемая, ужасная тишина, будто черная дырка, в которой укрылись Кармине и Джиджино, была на глубине в тысячу миль под землей.

И вдруг Кармине как осенило. Он осознал неминуемое — скорую смерть Джиджино, которую предсказали несколько мелких примет и наблюдений. Сколько он передумал и перечувствовал, пока свыкся с этой мыслью! Трудно было отвести взгляд от тела больного мальчика. Кармине был охвачен отчаянном и страхом, ему казалось, что близятся последние минуты. Он удивился необычно черным, блестящим волосам мальчика, гладким, как у индийцев. И тут же вклинилась мысль: после смерти эти волосы потускнеют. С этой минуты Кармине видел Джиджино таким, каким он был на самом деле, — гибнущим, распростертым на земле, задыхающимся, с прилипшими от пота волосами…

Весть о близости конца неведомыми путями проникла в дом. Теперь уже не только новости спускались вниз, но и женщины всех возрастов. Они опустили лестницу и сползали по ней, как черные тараканы. Похожие на таинственную секту плакальщиц, стали вокруг Джиджино. Явился врач и подтвердил, что конец близок. Джиджино терял сознание. Мальчика терзали жестокие судороги, он не мог ни пить, ни говорить, губы его покрылись розовой пеной.

— Поздно, слишком поздно, — повторял врач. И когда Кармине прокричал ему в ухо: «Что слишком поздно?», доктор ответил: — Никакой надежды, вы поняли? — Он заговорил о том, что надо дать что-нибудь наркотическое, сделать укол, а потом с покорностью перед неизбежным произнес: — Столбняк.

И Кармине все еще слышал это ужасное слово после того, как врач ушел, а он остался один у лестницы, бессильный перед тем, что надвигалось.

Смерть Джиджино дала ему силы принять решение. Все произошло мгновенно. Времени было мало, и нужно было знать: идти или отступать? Кармине направился к Джиджино, увидел, как он катается по земле и тело его сотрясается от жестоких конвульсий, и оттолкнул молившихся и осенявших себя крестом женщин.

— Я отнесу его в больницу! — закричал он.

— Зачем в больницу? — спросила одна из женщин. — Он все равно не выживет.

Кармине склонился над Джиджино, потрогал еле слышный пульс. Попытался поднять его, но не смог. Скрюченное тело утратило гибкость, и, дотронувшись до него, Кармине вздрогнул от ужаса, прошептав:

— Погоди, малыш, — и в голосе его звучало отчаяние. Он позвал: — Джиджино, Джиджино! — тем шепотом, каким говорят с умирающими, со страхом внимая собственному голосу, будто он мог вызвать сюда призрак смерти.