Читать интересную книгу Парабола моей жизни - Титта Руффо

Я приобрел в Милане и «Фигаро» Бомарше и таким образом благодаря литературному источнику познакомился с характером всех действующих лиц. Я уже пел в россиниевской опере в Ковент-Гардене в Лондоне, но пел тогда без всякого анализа и исторической подготовки, всецело доверившись одной интуиции и надеясь на присущую мне творческую многогранность. Руководствуясь литературным источником, я заново прошел музыкальную партитуру и смог с чистой совестью изменить некоторые речитативы, которые в россиниевской мелодраме казались мне слишком условными. И мелодический юмор, которым искрится вся опера «пезарского лебедя», не только от этого ничего не потерял, но даже, наоборот, необыкновенно выиграл.

Кроме всего театра Бомарше, я во время пребывания в Валь ди Ледро перечитал и прочел в первый раз большую часть театральных произведений Виктора Гюго. А затем снова со все возрастающей страстью посвятил себя Шекспиру, стараясь как можно глубже проникнуть в образы Отелло, Гамлета, короля Лира, Макбета. Продолжая — как я уже делал это в Брунате — изучение образа Гамлета, наиболее близкого моей душе и соответствовавшего моему артистическому темпераменту, я открывал в нем таинственные глубины, которые стремился интерпретировать и наиболее полно передать в сценическом воплощении.

Жизнь моя протекала в активной и созерцательной безмятежности. Меня поддерживали дорогие для меня, всегда содержательные и подчас восторженные письма Бенедетты. Я совершал каждый день длинные прогулки, как делал это раньше в Брунате, а затем в Египте. Вечерами, при чудесных заходах солнца, я садился на берегу озера, читал или размышлял над образами, которые мне предстояло воплощать перед публикой. Не пропускал я и случаев изучать человеческую природу непосредственно с натуры.

Однажды вечером на перекрестке двух дорог я встретил человека, спускавшегося с гор и тащившего за собой на веревках, просунутых под мышки, вязанку дров. Это был очень странный человек. Среднего роста, с глазами, воспаленными от конъюнктивита, с нервным тиком в правом плече и болячками на нижней губе, с рыжими волосами и низким лбом. У него не хватало нескольких передних зубов и по общему виду и манере держаться он казался слабоумным. Куртка его была изодрана, рубахи на нем не было и на его волосатой груди болтались лохмотья фуфайки. Он дышал тяжело, как астматик, и из груди его вылетали такие хрипы, точно он страдал хроническим бронхитом. Он остановился рядом со мной, чтобы передохнуть. Я обратился к нему с вопросом, но вместо ответа он уставился на меня, открыв беззубый рот и улыбаясь, как идиот. Вернувшись домой, я никак не мог отделаться от образа этого несчастного. На следующий день к вечеру я снова направился на тот же перекресток в надежде опять встретить его. И действительно, через некоторое время я его увидел. Он, как и вчера, спускался с гор, волоча за собой вязанку дров. И как вчера, он остановился рядом со мной, улыбаясь своей обычной улыбкой слабоумного. Через несколько минут — откуда ни возьмись — молодая крестьянская девушка лет двадцати, также с охапкой дров. Слабоумный залюбовался ею, уставившись на нее со смешанным выражением тоски и вожделения. Когда же она подошла ближе, он попытался заговорить с ней какими-то нечленораздельными звуками — он был еще и заикой — и сделал движение, как бы желая до нее дотронуться. Она же с явным отвращением от него отскочила и пустилась бежать. Несчастный остался в недоумении и провожал ее взглядом, полным печали, до тех пор, пока она не скрылась в вечернем сумраке. Я спросил его, почему он так тянется к этой девушке. Как определить выражение, неожиданно появившееся на его нелепом лице! Тогда я спросил, любит ли он ее? На это он весь задрожал и выдавил из горла протяжный звук, который должен был обозначать «si»,* но звучал чем-то неопределенным между «si» и «ti».

Я спросил у трактирщика, кто этот слабоумный? Оказалось, что он сын неизвестных родителей, несчастный незаконнорожденный. Живет он на горном пастбище, в шалаше у пастухов, которые пользуются его услугами для самой черной работы и суют ему иногда в виде платы какой-нибудь кусок хлеба. На другой день я снова стал ждать его, на том же перекрестке в то же самое время, чтобы опять с ним побеседовать — если это можно назвать беседой — и узнать его намерения в отношении молодой крестьянки. Во время этой нашей последней встречи я посоветовал ему оставить девушку в покое, не скрыв от него — причем сделал это со всей возможной осторожностью — что он в своем положении не может надеяться на взаимность. Какое откровение! Глаза слабоумного мгновенно наполнились слезами и слезами такими безутешными, такими горькими, что они вызвали бы жалость каждого, а не только такого мягкосердечного человека, как я. Я ласково положил ему руку на плечо и подарил ему несколько сольдо. Он смотрел на меня с видом ошеломленной благодарности, точно видел в первый раз человеческое существо, снизошедшее до него, чтобы его утешить и выразить сочувствие его несчастной судьбе.

Я с предельной тщательностью описал встречу с этим обездоленным потому, что этот эпизод помог мне впоследствии при воплощении одного из самых прочувствованных мною сценических образов, впечатлявшего и восхищавшего публику всех театров мира, а именно образа дурачка Тонио в «Паяцах» Леонкавалло. Я на сцене воссоздал с точностью и его лицо и его манеру держаться, а в любовном дуэте с Неддой, при словах Тонио: «О да, я ведь знаю, одно отвращение» — озноб сотрясал все мое существо, охваченное глубочайшим страданием при воспоминании о безутешных слезах, хлынувших при мне из глаз несчастного незаконнорожденного в Валь ди Ледро.

Уезжать из Валь ди Ледро мне очень не хотелось, но оставаться там дольше я не мог, так как был приглашен в Венецию, в театр Россини на шесть представлений «Набукко».

* Si — да (тал.).

Двухмесячный отдых оказался очень полезным для моего голоса и дал мне возможность выступить, как говорится, в полной форме перед публикой, сохранившей живое воспоминание о Люцифере, исполненном мной два года назад, и с нетерпением ожидавшей меня в роли героя вердиевской музыкальной драмы. Я пел с предельной горячностью, вкладывая в утомительную партию библейского царя всю мощь моего голоса и силу души. Энтузиазм, охвативший венецианцев, был так велик, что я оказался вынужденным выступить в нескольких представлениях сверх тех, которые были обусловлены договором.

Когда пришло наконец время моего дебюта в Ла Скала в роли Риголетто, я -явился на первую репетицию и тут узнал, что маэстро Тосканини не будет дирижировать спектаклями с моим участием. Я был этим глубоко огорчен, ибо я очень мечтал — этому легко поверить — петь в опере Верди под управлением его волшебной палочки. Я был представлен заменявшему его маэстро Клеофонте Кампанини. Приглашенный в репетиционный зал, я увидел в креслах маэстро Франкетти, Висконти ди Модроне, Тито Рикорди и инженера Гатти Казацца. Так как в зале не было никого из артистов, кроме меня, я сразу понял, что дело идет не об обыкновенной репетиции, а об опасном экзамене. Рикорди и Кампанини попросили меня спеть всю партию полным голосом. Тем не менее, я не счел это необходимым и позволил себе начать первые речитативы вполголоса. Тогда Тито Рикорди вскочил с кресла и самым повелительным тоном закричал: «Мальчик мой, здесь не шутят. Необходимо вас послушать, ибо я имею основания думать, что партия Риголетто далеко превосходит ваши возможности». Но я никак не мог согласиться с точкой зрения Рикорди и его компании и признать себя незрелым для роли Риголетто, поскольку меня на эту роль выбрал сам маэстро Тосканини. Дело было в том, как я узнал впоследствии, что двое весьма прославленных артистов были мне враждебны и плели закулисные интриги в надежде вытеснить меня из театра и застопорить таким образом мое продвижение и мой все возрастающий за последние шесть лет успех на больших сценах. Я догадался об этом сразу и сразу же представил себе, какой опасности подвергаюсь. Не сробев, однако, перед категорическим требованием Рикорди, я спокойно ответил, что готов держать экзамен перед публикой Ла Скала, но не перед ним и маэстро Франкетти, присутствие которого меня в данный момент стесняет. Кстати, прибавил я, когда я подписывал контракт, то никак не думал, что буду подвергнут столь тяжкому испытанию. Франкетти нашел мои замечания совершенно справедливыми. Тотчас поднявшись, он пригласил Висконти ди Модроне последовать за ним и попросил Рикорди и Кампанини дать мне возможность спокойно порепетировать. Оставшись один с Кампанини, я начал петь свою партию с меньшим волнением и показал в тех местах, где это было необходимо, всю силу моего голоса. Пришлось поступить так поневоле, чтобы нанести удар тайным силам, работавшим против меня. Когда кончилась репетиция третьего действия, Кампанини убедился в том, что суждение Тосканини о моем голосе было правильным, и перестал чувствовать ко мне какую бы то ни было враждебность. Франкетти, вместе с Висконти ди Модроне прослушавший репетицию из-за кулис, также выразил свое одобрение, и, таким образом, я тут же получил подтверждение согласия композитора на исполнение партии в его «Германии».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});