В густых зарослях кизила заночевали, а на рассвете, с пробуждением первых птах, когда Ярило еще прятал под землей свои золотоносные руки, тронулись на Херсонес. Дубыня попросил переплыть Альму подалее паромной переправы, подалее от родного селения…
— А может, заедем? Еще раз навестишь свой дом. Потом вряд ли тебе придется когда-нибудь здесь быть…
— Нет, не надо, Доброслав. Смиренно живут они, пусть и живут. А младшенькую сестричку увижу — сам помешаюсь. Вспоминаю ее судьбу, и сердце разрывается, Клуд… Кровью исходит!
— Успокойся, брат… Вдарим галопом!
Вдарили. Встречный студеный ветер очень кстати пришелся обоим: одному во утоление любовных страстей, другому — душевных страданий.
Вознесясь на каменную кручу, с которой хорошо просматривался Херсонес, увидели дым, валивший из того места, где находились стекольные мастерские. Серый, густой, он переходил в аспидный, и ветер относил его к морю, к Песчаной бухте, в ту сторону, где стояли базилики; и сейчас колонны их, всегда ослепительно белые, как первый выпавший в горах снег, были окутаны этим дымом.
— Что это? — тревожно спросил Дубыня.
— Не видишь, горит…
— Смотри, вон и еще. — Чернобородый показал туда, где располагался рынок со множеством купеческих лавок и с термами для заезжего люда.
— Поехали, скоро все узнаем. — Клуд тронул коня.
Во входную калитку возле башни Зенона их не пропустили, хотя стражники знали Доброслава не только в лицо, но и по имени.
— Пускать в город сегодня не велено, — повторял их начальник, вислоусый, широкоскулый, и в железном панцире, а не в кожаном, как обычно.
Попробовали подкупить, не помогло, хотя вислоусый деньги взял.
— Приезжай завтра, Клуд, пропущу… Сегодня — не велено, у меня пройдешь, на выходе из ворот на главную улицу не пустят.
— Скажи тогда, Хрисанф, отчего пожары в городе, что случилось?
— Чернь громит лавки агарян, а самих их избивает и вешает… Вся наша гарнизонная служба там, брошена на усмирение.
— Чем же они так, бедные агаряне, провинились?.. — допытывался Доброслав, рискуя схлопотать по шее плашмя акинаком.
Но начальник стражников, получив серебряный миллиарисий, оставался терпеливым.
— Ишь, пожалел… — грубо сказал он. — Почему же бедные?! Они-то как раз богатые, потому что с нашего брата за свои товары дерут втридорога.
Явно говорил с чужих слов. При этом начальник выразительно посмотрел на тоболы, что были приторочены к седлам.
— Хрисанф, брось важничать, — напрямую заговорил с ним Клуд, — отойдем в сторонку, сядем вон в тех кустиках, пообедаем, вина выпьем; мы с дороги — проголодались, да и ты, наверное, не откажешься…
— Нельзя, служба…
— Ты же начальник, Хрисанф, служба — она все больше для простых велитов. А потом, что за служба — стоять у запертых дверей?..
— Но, но! — возвысил голос стражник. — Поговори тут!
— Ладно… А ну, Дубыня, развязывай тоболу, где поросятина и хорошее вино… Идем, дружище Хрисанф… Идем.
Начальник сдался. Сели недалеко от пузатой башни Зенона, и вскоре Хрисанф взял в руки горлышко гидрии, словно древко копья.
— А вообще-то, Клуд, — заговорил он, — все это началось с приходом в Прекрасную Гавань галеры из Константинополя, с которой объявили народу о разгроме сарацинами около Сицилии императорского флота и напомнили жителям Херсонеса о том, что они должны три дня оплакивать погибших в Ионическом море… Но охлос оплакивание растолковал по-своему: толпа тут же хлынула с пристани на рынок, и начался грабеж, избиение агарян, глумление над их женами и детьми, а к вечеру все агоры покрылись виселицами… Вешали уже не только агарян и их отпрысков, но и тех господ, кем простой люд был недоволен. Хотя охлос всегда чем-то и кем-то недоволен… Так ведь, Клуд?
— Может быть, — произнес Доброслав и выразительно посмотрел на Дубыню.
— Вот и я говорю, — продолжал начальник стражи, отхлебнув еще из гидрия. — К черни присоединились рабы и подожгли стекольные мастерские. Хотя, я вам скажу, труд там действительно адский, хуже труда галерных невольников… От жары, испарений и голода рабы мрут как мухи… А вчера стоял на вахте на башне Зенона. Оттуда, сверху, — Хрисанф задрал голову, — хорошо видна Прекрасная Гавань. И вижу, как в сумерки от галеры отделилась лодка, но почему-то подошла не к причалу, а высадила человека в расщелинах скал, возле некрополя… Знать, нужно было, чтобы этот человек оставался незамеченным. Я, конечно, доложил своему доместику об этом. Он снарядил велитов, искали его, искали, как сквозь землю провалился… А галера тут же снялась с якоря и ушла обратно. Что за человек? Мы же должны были его проверить… Велено же — в город никого не пускать.
— И что, в гавани и бухтах нет никаких судов? — спросил Клуд.
— Отчего же, есть. Рыбацкие парусники. А больших, заморских, нет. Это был последний корабль оттуда, больше не приходили, и в ближайшее время вряд ли какой придет…
Клуд с Дубыней переглянулись: вот тебе и сели и поплыли в Константинополь.
— Спасибо тебе, Хрисанф, а Сулейман, владелец термы, жив?
Начальник стражи с яростью стукнул кулаком по кожаному наколеннику:
— Чернь сварила его в ванне с кипятком…
— Ого! — воскликнул Дубыня. — У нас на солеварне, в чанах, где идет выпарка, тоже иногда…
— Погоди, Дубыня, погоди… Потом расскажешь. Хрисанф, Сулейман был очень неплохим человеком…
— Согласен. И тут виноват я сам… Надо было сразу с велитами бежать к его терме, там оборванцы как раз гвалт устроили, но я понадеялся на крепость ее стен и запоров… А когда вернулись с рынка, от термы одна стена осталась, да по улицам с громкими криками носились павлины, и за ними гонялись оборванцы…
Узнав, что Сулеймана, его жену с детьми бросили в кипяток, я выхватил меч и… — Хрисанф снова стукнул кулаком по наколеннику. — Кажется, двух зарубил… Не помню. Правильно говоришь, Клуд, хороший человек был Сулейман, мы у него часто мылись и парились всей гарнизонной командой. А чернь разнесла терму, потому что она для охлоса что красная тряпка для быка: действует раздражительно. Ведь термы существуют для богатых, оборванцы в море купаются…
«Ну, раз Хрисанф себя к богачам причислил, значит, он хорош… Значит, и нам пора», — подумал Клуд и похлопал по плечу стражника:
— Спасибо тебе, Хрисанф, за рассказ, поедем искать ночлег в горах или в лесу.
— Счастливо. Приходите завтра, может, что и изменится, — предупредил начальник стражи.
Вино, деньги — великая сила! Но они все-таки не полностью затмили разум велиту. Напоследок, глядя на Бука, он спросил: