Читать интересную книгу Десять посещений моей возлюбленной - Василий Аксёнов

И Таня тоже поступила. В медицинский. Собираюсь к ней сегодня съездить. Сходить, вернее. Мотоцикл не работает. С генератором что-то. Зажигание. Не завести. Там раньше, позже – я не разбираюсь, еще собью совсем, и не наладишь. Маузер сразу бы все понял – дока, но доки нет – в Караганду уехал, к родственникам. Тоже поступил, кстати. В медицинский же. Учиться будут вместе с Таней, только на разных вроде факультетах. Был бы завистливый я – позавидовал бы.

Многие парни, одноклассники, поступили в летные гражданские училища. В Иркутске, в Омске. Один даже где-то в Выборге. На вертолетчика. Летать с ними буду когда-нибудь бесплатно. Ну, и до Тахи обязательно. На вертолете. Все обещают в Елисейск вернуться, как отучатся. Посмотрим.

И я, собрался вдруг, съездил в Исленьск. Блажь, как говорит папка, напала на меня такая. Свои возможности проверить. Поступил на юридический факультет только что открывшегося университета. Исторического там пока нет. Но учиться не буду. Пойду служить. Срочную. Решил так. Место чужое только занял вот – жалею. Ну, ничего, думаю, переведут кого-нибудь из вольнослушателей, пусто не будет. Не хочу быть, как говорит Рыжий, юрыспрудэнтом. Зачем мне это?

В археологи пошел бы, пусть меня научат.

Сена мы поставили. Чуть не успели к маминому дню рождения. Три зарода сметали. На зиму, наверное, хватит. Какая, правда, зима будет. До июня если не затянется. А то бывает. В начале сентября снег выпадет, а к июню только стает. В тайге где-нибудь, в распадках, и до июля долежит. Пастись не выпустишь скотину.

Колян в Исленьске. Увез свои и Нинкины книги и вещи. Опять журналов понабрал. «Химия и жизнь», «Наука и техника», «Природа». Охота же ему с ними таскаться – они же весят. Понагрузился, как ишак. Не зря гирями, значит, занимался. Мама, провожая его на автобус, чуть не расплакалась, жалея. Место на этажерке хоть освободил, радуется папка, зеркальце для бритья теперь ему куда пристроить будет, мол. И, дескать, так когда поставить чё, а то все занял. Живут они оба, Колян и Нинка, у нашей тетки, Анны Павловны Ворошиловой, папкиной родной сестры. Папка ее называет Ворошилихой. Грозная тетка, величественная. Во время войны работала начальником военкомата. Своих детей не имеет. В сорок каком-то году, после войны уже, ехали они, тетка Анна и муж ее дядя Гоша, на легковушке по Исленьску, тормоза отказали, машина, покатившись по крутому склону к берегу Ислени, перевернулась. Чудом остались живы. Но тетя Аня была на седьмом месяце, случился выкидыш, и больше не беременела. Зато Коляна с Нинкой, племянников своих, со страшной силой воспитывает – чтобы в люди они вышли. Со мной бы трудно вот пришлось ей. Я, как говорит обо мне Колян, знания мало-мальски хоть и впитываю, приобретаю худо-бедно, но воспитанию не поддаюсь, как самый худший из приматов.

Нинка из книг носу не высовывает. Много за лето их перелопатила. Мама ее предупреждает, что она зрение себе испортит. Согласен. И я читаю, но не столько же. Зимой в основном. Сейчас – Бальзака. Двадцать четвертый том. Статьи разные. И о Мольере. Интересно. Раньше читал о нем Булгакова. «Жизнь замечательных людей». И самого читал – Мольера. Здорово. Люблю французскую литературу. Да и английскую. Испанскую. И нашу тоже.

Папка и дядя Захар, тятя Рыжего, в ограде у нас. Медовуху пьют. Медоуху, как они ее называют. И не только они – все в Ялани. И я так называю, просто когда-то где-то вычитал, как надо правильно произносить, писать – тем более.

Но буква «вэ» мне в этом слове все же лишней кажется.

– Олег, – говорит папка. – Сходи-ка на покосы. Все равно, гляжу, бестолку болтаешься. Проверь зароды и остожья… не поломали их коровы там?

– Ладно, – говорю.

– Ладно, вот тебе и ладно… Чё так слоняться?

– Олег, – говорит дядя Захар. Захар Иванович.

– Чё? – говорю.

– Рыбачишь, нет? – спрашивает.

– Рыбачу, – отвечаю.

– Рыбачит, – говорит папка. – Все чё-то ходит. Мелочь всяку тут приносит… Шучу, конечно. Добыват.

Пьяные они уже – смеются беспричинно. Встанут, пойдут – не тут-то было… Она такая – эта медоуха. Голова после нее вроде трезвая, а ноги не шагают.

– Матери, может, чё помочь, спросил бы, – говорит папка.

– Спрашивал, – говорю. – Пока нечего.

– Тогда ступай, не шляйся зря тут, – говорит папка. – Не надо будет мне тащиться… Но все равно потом схожу, то доверяй вам…

– Ладно, – говорю. И думаю: «Сам все равно же вот пойдет, не доверяет, тогда зачем же меня посылает?»

– Чё-то стоит… ни ясно и ни пасмурно, – говорит папка Захару Ивановичу.

– Ага, – говорит тот.

– А как, ничё она?

– Кто, медоуха-то?.. Ядреная.

Жаль, не увижу, как поднимутся и будут расходиться, час прощаясь.

Пошел я.

Сетку не беру – комаров уже нет. Удочку взял – дойду до Пещанки, проведав покосы. Кан повесил на плечо. Червей не стал копать. Рыбачить буду на обманку. Из рыжих перышек – петух наш обронил. Хоть в этом польза от придурка.

Без кепки. Свежо лысине. Пусть голова дышит – долго косматою была, похипповала. Поспорили неделю назад с Рыжим: если они выиграют в футбол – я налысо постригусь, если мы – постригается наголо Рыжий. Мы проиграли 14–15. Вовка Балахнин принес с собой машинку. Там, на поле прямо, он и постриг меня, словно барана. Глянул я на гору своих состриженных волос – чуть не заплакал – так к ним привык. Теперь – нормально, даже радуюсь.

А Рыжий – ох, и посмеялся, понадрывал же он живот. И что смешного?

Без драки не обошлось. Андрюха Есаулов со своим дальним родственником, однофамильцем ли, Серегой Есауловым схватились. Разбил Серега Андрюхе нос – Андрюха сразу же и успокоился. Ноздрев – прозвище у Андрюхи. Он хоть не злобный, но дурной малёхо, заполошный. Иван Захарович Чеславлев, когда где-нибудь его встречал или видел, называл Андрюху Дурцевым. И добавлял: «Голимый дедушка, такой же полоумый. Игнат-то тоже был маленько…»

Из Ялани уже выходить мне, дядя Федя и тетка Матрена Стародубцевы, вижу, на кладбище направились – к своему Лехе. В руках у тетки Матрены узелочек с чем-то – гостинец сыну. Поздоровались издали – кивками. Мне их так жалко. Жалею очень и об Лехе. Хороший был парень. Как-то сказал маме, что часто вспоминаю и во сне его нередко вижу. «Помолись о нем, – говорит мама. – Самоубийца-то, как, и не знаю. Хоть повздыхай, Бог все поймет». А что молиться-то – он мертвый. «У Бога, – говорит мама, – все живые». Это у Бога. Как нигде. А я Леху, когда его хоронили, видел в гробу мертвым, и никто меня не переубедит в этом. «Это тело, – говорит мама. – Души на небе… в разных положениях». Пусть говорит. Слушаю, от меня не убудет. Папка бы только посмеялся.

Вошел в ельник. Прошел им, спугнув с дороги многочисленный выводок рябчиков – всегда живут тут – с ними веселее.

В Горельнике зарод, на шашнадцать копён, целый, не упал, не покосился. Вершина ровная – без ям. Бока гладкие, крутые – дождь никакой их не прольет. Остожье не сломано – яво и трактором не свалишь. Это точно.

Пошел в Култык.

И там все в порядке. Стоят два зарода в остожьях, как мамонты в загонах. Перелез через одну изгородь, сено пощупал – сухое, не горит.

Сел под березу на таборе. Сижу. Кострище круглое – сереет. Сколько тут сучьев старых и гнилья сгорело – много.

Хорошо на покосах. Ухожено. Красиво. Отава выросла – на ощупь мягкая, по цвету изумрудная. Грибов полно – коричневые, светлоногие маслята и бело-розовые олванки, волнушки, как называет папка их, и в красных шляпах подосиновики. Рыбы не поймаю, кан будет свободным, зайду на обратном пути, думаю, соберу. Мы любим суп грибной, а папка – жареные.

Лежат, пока еще немного, на отаве уже опавшие с берез желтые листья. В основном-то лес еще зеленый – крепких заморозков пока не было. И благодать – ни комара. Так бы во время сенокоса.

Грустно. Возникают, сменяя одна другую, перед глазами сцены. Раннее утро, голубой туман стелется над самой травой, костерок дымит на таборе – мы звонко косим – я, мама, папка и Колян; знойный, солнечный день, но надвигается, угрожающе предупреждающая о себе громовыми раскатами, сизая туча – мы с мамой торопимся, чтобы не оставить поспевшее сено под дождь, сгрести его, Колян с папкой спешат делать копны; к папке теперь не приближайся – кто кого строже, туча или он – и выяснять даже не хочется. Сцен возникает много – все не пересмотришь.

Прямо хоть плачь – так мне вдруг сделалось тоскливо. Уйду служить, когда теперь придется покосить и посидеть всем вместе у костра. Да и придется ли: за два года – не два дня, – а то и за три, если попаду на флот, многое может измениться, думать не хочется об этом даже.

Напрямую, через согру, где гать была настелена когда-то, минуя топкие бокалдины, перескакивая с кочки на кочку, чтобы не идти длинным окружным путем, пробрался до Песчанки, по-нашему – Пещанки. К Мельнице. Место так именуется. Стояла здесь когда-то мельница, одна из многочисленных, яланского купца-золотопромышленника Стародубцева. Теперь – майданище пустое. Столбы торчат еще, остались. Площадь обширная затянута сплошь пучкой, крапивой и бузиной, которую называют у нас больше куриной слепотой, – признак того, что было здесь жилье когда-то.