И остальные: я дам вам то, я дам вам се.
Нас это просто ошеломило. Два дня Саймон колебался, не зная, что ему выбрать. Потом один капитан, Чарлз Рейли, спавший в том же бараке, что и мы, предложил скрипку — и Саймон не раздумывая передал ему свой комбинезон. Когда другие услышали об этом, поднялся стон.
— Я мог дать вам три скрипки, флейту и большой барабан, — сказал англичанин, предлагавший пальто. — Красный Крест завалил нас этим товаром. За одну скрипку, боже мой!..
Только недели через две мы узнали, чем был вызван весь этот переполох, — то есть узнали о комитете по организации побегов. Комитет этот, как и те, в других лагерях, о которых ты слышал, был великолепно организованной, исключительно ловкой и удивительно успешно действовавшей группой, переправлявшей пленных назад к нашим. В Палене был дом, станция своего рода «подземной железной дороги»,[35] и, попав туда, ты, в общем, мог считать себя в безопасности. Вся штука (надо сказать, очень непростая) была в том, чтобы уйти из лагеря. Хотя охрана была и не на уровне боевых частей, винтовкой охранники владели вполне прилично. Задачей комитета было как-то доставить тебя в этот дом.
Я уже сказал тебе, что комитет был великолепно организован. В него входили портные, сапожники, красильщики, оружейники — словом, все, кто мог сделать что-то полезное. Причиной алчных взглядов, которые приковал к себе комбинезон, было то, что перешитый, перекрашенный и подогнанный, с добавлением к нему ботинок, шлема и крашеного деревянного пистолета, комбинезон превращался в точную копию формы немецкого парашютиста — вещь, обладание которой здорово поправляло дела американца, оказавшегося на итальянской территории. Мы увидели комбинезон Саймона через месяц — и не могли узнать его. Капитану Чаку Рейли надеть его не пришлось: кудри и ирландские глаза капитана заставили комитет отклонить его кандидатуру.
Но хватит об этом. Нас больше всего интересовала скрипка. Скрипка — и одно особое обстоятельство. Обстоятельство, которое, если оно и кажется сейчас случайным, исключительным, во время войны было скорее правилом. Красный Крест, засыпавший паленский лагерь непомерным количеством музыкальных инструментов почти всех видов, какие только есть на свете, в то же время почему-то не прислал с ними ни одного листа нот. Конечно, для музыкантов джаза отсутствие нот значило не так уж много — они могли вспоминать мотивы и импровизировать; но для серьезных музыкантов (а таких, как ни странно, оказалось намного больше даже среди американцев) это было серьезной помехой.
Догадался, что дальше? Наверно, догадался. У Саймона в голове нот было на пятьдесят концертов.
Ты видишь, в каком положении он оказался. Впереди были страшно долгие месяцы, может быть — годы, потому что к тому времени все мы знали: скорого конца войне не предвидится. А тут — люди, которых праздность сводила с ума, люди, которым абсолютно нечего было делать, потому что, ты ведь знаешь, есть международная конвенция, запрещающая офицерам в плену делать что бы то ни было, даже мыть посуду, — и итальянцы, в отличие от немцев, ее соблюдали.
Саймон воспользовался ситуацией. Он предложил, что напишет партитуры, которые знает наизусть, с тем условием, что дирижировать группой будет он сам. Но если Саймон предложил это с некоторым замиранием сердца, то его товарищи по несчастью, не раздумывая, ухватились за это предложение руками и ногами. Примерно из сорока желающих Саймон выбрал двадцать семь человек, игра которых позволяла составить из них оркестр. Чак Рейли, до войны игравший в Бостонском Симфоническом, стал первой скрипкой. А Саймон раздобыл бумаги и принялся за работу.
Как-то я спросил его:
— Неужели ты вправду помнишь все эти ноты?
— А что такого? — сказал он. — Это как азбука — смотри.
Я посмотрел и увидел аккуратные, без единой помарки партитуры: Моцарт, Гайдн, Скарлатти, Бах, и кое-кто из новых — Пуленк, Мийо, Копленд.
— Хочешь помочь — можешь переписывать партии, — сказал он.
Я занялся этим, чтобы как-то убить время.
Музыканты преданы музыке. Оркестр Саймона репетировал по четыре, а иногда и по пять часов в день. К концу третьего месяца репетиций у них начало что-то получаться.
То, о чем я расскажу дальше, могло случиться только в Италии. Что итальянцы любят музыку — это, я думаю, для тебя не новость; но знаешь ли ты, насколько поголовна эта любовь и насколько тонко их понимание музыки? Один из лагерных охранников, парень по имени Джино, после первых нескольких недель репетиций стал постоянно околачиваться в зале и во всех прочих местах, где Саймон собирал своих оркестрантов. Джино был человек средних лет, плотный, с заурядной внешностью, но всегда, когда репетиция шла хорошо, на лице его (мы обратили на это внимание) неизменно расплывалась блаженная улыбка. Бывало, что и другие итальянцы останавливались послушать, но Джино проводил с оркестром абсолютно все свое свободное время.
Саймон был счастлив. В применении к заключенному лагеря для военнопленных это звучит несколько странно, но не забывай: Саймон впервые в жизни занимался тем, чем ему хотелось.
И наконец настало время, когда оркестр добился уровня, необходимого для публичных концертов. Делегация, в которую вошел я, посетила «комендаторе» лагеря и попросила, чтобы нам разрешили по пятницам вечером пользоваться залом, с тем чтобы и остальные заключенные могли приходить туда слушать. Комендаторе, человек затюканный (в этом ты можешь мне поверить) и вдобавок итальянец, потратил день на рассмотрение нашей просьбы и решил удовлетворить ее. Его, должно быть, учили, что заключенный хорош тогда, когда он при деле.
Тогда-то и произошел тот случай с Джино. Как-то в полдень мы с Саймоном выходили из столовой, и Джино остановил нас.
— Простите, лейтенант, — обратился он ко мне, — я хочу вам кое-что сказать. Скрипка, та, на которой играет капитан Рейли, — не очень хорошая. Для концерта нужна получше. У меня есть одна настоящая, она дома. Я живу в Кьети, недалеко, и я мог бы принести ее.
— Скрипка? Какая? — сказал Саймон.
— Гварнери, — ответил Джино.
Глаза Саймона широко раскрылись:
— Ты это серьезно?!
— Да, — сказал Джино.
— Подлинная?
— Подлинная. Она принадлежала моему деду, потом моему дяде, а теперь она моя.
Саймон обеими руками сжал локоть Джино.
— Как здорово! — сказал он. — Рейли будет на чем сыграть концерт.
Не стану обижать тебя рассказом о том, что за инструмент скрипка Гварнери. Не знаешь — постарайся узнать. Во всяком случае, Саймон решил, что Концерт ля мажор Моцарта Рейли будет играть на скрипке Джино.
То, о чем я буду рассказывать дальше, не случилось бы, если бы не выбор музыки для концерта, выбор, без всякой задней мысли сделанный Саймоном. Саймон собирался начать с отрывков из «Щелкунчика», потом дать Моцарта, а после короткого антракта начать с «Колыбельной» Брамса и закончить концерт «Прощальной симфонией» Гайдна.
«Прощальная симфония» — ты ее знаешь? Ее мало играют. Но с ней связаны очень интересные обстоятельства, и Саймон их знал. Йозеф Гайдн долгое время был придворным композитором и дирижером князя Николая, невероятной личности восемнадцатого столетия, жившей лучше большинства королей. Один из его дворцов, замок Эстерхази (если ехать из Вены, то это у черта на куличках) был после Версаля самой шикарной резиденцией в Европе. Там, например, было три театральных зала — так что можешь себе представить. И там, конечно, обретался Гайдн со своим оркестром. Николай, в общем-то, был тираном, потому что никому из музыкантов оркестра он не позволял держать при себе жену и детей. Жены и дети должны были оставаться в Вене.
Однажды зимой, уезжая в Париж на четыре месяца, он приказал (так ему на ум взбрело), чтобы весь оркестр оставался во дворце. Тогда-то Гайдн и написал «Прощальную». Ты знаешь, конечно, что при ее исполнении музыканты один за другим уходят со сцены, унося с собой свои инструменты, пока в конце не остается только двое из них. Николай понял намек и отпустил музыкантов в Вену — и вот что придумал Саймон. Он сказал Рейли:
— Давай немножко посмеемся над комендаторе. Тонко намекнем, что мы тоже хотим домой. Это и его повеселит, и нашей братии даст тему для разговоров!
Рейли кивнул.
— Хорошая программа, — сказал он, — очень хорошая. Публика страшно любит всякие фокусы.
А потом я увидел, как изменилось вдруг его лицо.
— Да это… дьявольская идея, — задохнулся Рейли…
Не знаю, как лучше рассказать конец истории Саймона. Дело в том, что история эта состоит из двух элементов, один из которых — захватывающие события (ты уже догадался, что речь идет о побеге), а другой — и для меня гораздо более важный — ирония судьбы Саймона, ирония его дирижерской карьеры. В идеале ты как-то должен привести их оба в равновесие. Не вижу, правда, как это можно сделать, но, может, как-нибудь сумеешь; как именно — это уже не мое дело. Я просто расскажу тебе, как все это произошло. Видишь ли, Саймон еще за неделю до концерта совершенно определенно знал, какая роль ему отведена, и это немного притупляет иронию. Когда ты будешь писать, тебе, может быть, стоит сделать все полной неожиданностью для Саймона.