Читать интересную книгу Провинциальный человек - Виктор Потанин

И он снова и снова обращался к кому-то, качал головой и жестикулировал. Но тот далекий, чужой, неведомый, наверно, плохо слушал его, отворачивался, потому Василий еще сильнее страдал. Он страдал, конечно, и мучился, но все-таки это было легче и проще, чем думать о Лене. Так прошла минута, другая, а потом все-таки вернулось то страшное, и он задал себе самый главный вопрос: «Но почему, почему же так поступила жена? За что отомстила, за что наказала?» Он курил, тяжело вздыхал и не мог уже избавиться от этих вопросов. И скоро они вытеснили все остальное, и ему стало совсем тяжело...

«Вот и все. Все... С Леночкой теперь все покончено. Мне уже не простить ее никогда, не забыть ее выходки. Но за что же?! За что она?!» И в глазах опять поднялась та фотография — красивые брови, веселое молодое лицо. И на обороте уверенным росчерком: «Храни и помни. Твой навсегда — Сергей». Лена точно нарочно воткнула ее в рамку у зеркала: как, мол, приедет, так сразу увидит. Так и вышло, как думала. До обеда он мотался в районе: там — дела, в другом месте — дела. Домой приехал только под вечер. И не успел войти в комнату, как сразу бросилось в глаза это зеркало, а там — эти брови, лицо... «Нет, какая наглость, какой напор. Храни и помни! Храни... А разве она обязана? А может... Может, у них все уже давно, целый год? Может, они давно как муж и жена, а он-то — слепой, недотепа... Но зачем же Лена так грубо, в упор?» И он в отчаянии начал шатать перила, и хотелось уехать сейчас же, немедля. Потом он бросился в улицу и почти побежал. Но бежать долго не мог — от усталости его мотало из стороны в сторону. Тогда он остановился и отдышался. Потом пошел вперед, не разбирая дороги. Но улица была освещена, как в городе. Везде горели фонари, и свет их лился монотонно, сосредоточенно. Вверху был синий, а внизу — фиолетовый. Возле заборов, на длинных лавочках, смеялись пары, перешептывались. Он косил глаза на них и завидовал. У этих все еще впереди, все еще начинается — и любовь, и встречи, доверие, а у него уже — везде тупик и обман...

Улица скоро кончилась, и началась большая поскотина. Пройдешь еще с километр — и будут березовые колки, а между ними — поля и поля. Всходы нынче густые и ровные, как будто их подстригли литовкой — украсили. Он любил проезжать здесь утром и каждый раз удивлялся и радовался — до чего ж хорошо, хорошо! Вот и сейчас замедлил шаги и замер — с полей шли чистые прохладные запахи. Они сливались с привкусом цветов и березы, и все это стояло в воздухе, теснило дыхание. «А ведь можно бы жить и в деревне! В такой природе не пропадешь, — неожиданно признался себе Василий и вздохнул полной грудью. — Можно жить, да не вышло. Но почему так долго скрывала? Эх, Лена, Лена... Ведь сегодня ровно год, как мы поженились. Ровно год! Юбилей... Так что получай подарок, Василий Иванович». И он стал смеяться над собой и подтрунивать и вдруг замер — увидел озеро. Оно лежало у самой дороги, и теперь, поздней ночью, все клубилось в белом тумане и незаметно дышало. Василий замер, остановился, и его снова — точно ударило током. В этой тишине, в этом воздухе томилось что-то новое, что-то тревожное. Потом он понял, догадался, что это там, на озерной воде, в тумане, тихонько всхлипывала ночная птица. Ей бы не стонать, не плакать, а только взлететь бы, подняться в воздух, но ее держала в камышах незнакомая сила. «Наверно, гнездо у ней, будут дети, — опять с завистью подумал Василий и расстегнул ворот рубахи. — А вот у меня уже никогда не будет. Все разрушено и растащено, все на ветер. Нет, постойте, постойте. Это же наше озеро, это ж наш уголок. Еще год назад мы гуляли здесь с Леной и тогда все решили. И тогда поклялись друг другу... И тогда тоже кричала птица и поднималась кверху, плескалась рыба, и было страшно, невыносимо: за что это счастье? За что же?» Василию стало больно, тоскливо, и подступало почти отчаянье: а вдруг все это кончится, не вернется, уж никогда не будет ни этих звезд, ни озера, ни Лены... Глаза у нее длинные, темные. Она верила в сны, в приметы, во все гадания. Часто приходила к нему, сбиваясь, рассказывала:

— Я плакать сегодня буду. Всю ночь мелочь снилась. Я собирала...

Он шутил над ней и смеялся. Она тихонько оправдывалась:

— Но я не виновата, не виновата. Они все время сбываются...

Порой она бывала несносна: обидчива, подозрительна, требовала постоянных доказательств преданности, восхищения...

— Ты меня не любишь, не понимаешь?

— Но Лена, Лена!

А она опять терзалась и плакала, и приставала к нему с вопросами, и он ее утешал, успокаивал, а потом сидели вместе, о чем-нибудь вспоминали, и дыхание у них сливалось. А зимой они ходили на лыжах, и это было такое хорошее время — и сама зима, и белая степь, сугробы, и ее ладони, которые всегда замерзали, а он дышал на них, согревая. «Нет уж, лучше об этом не думать. Только узнать бы, когда у них началось», — он замедлил шаги, вдруг захотелось домой. И чтоб сейчас же, немедля. Ему захотелось поговорить с ней, увидеться... Он постоял еще немного, потом повернулся спиной к озеру и зашагал.

Шел быстро, словно забыл про усталость. На лице блуждала усмешка, а губы сжаты. Вот сейчас он откроет двери и скажет ей что-то злое, обидное и пригвоздит навсегда. И пусть поплачет она, поплачет. А потом еще сильнее накажет... И он стал придумывать, выискивать для нее наказание, но в голову лезло что-то нелепое, глупое, и тогда он опять отчаялся. И в этот миг его осенило — пришло решение. И сразу стал уговаривать себя, утешать: «Нет, нет — будь мужчиной. Не надо ме́сти, не надо проклятий. Лучше — спокойно и ровным голосом: Лена, я давно про вас знаю. Но я прощаю. И его тоже прощаю. Живите дружно, а я все вам оставлю — и квартиру, и вещи. Нет — это будет смешно, она засмеется...» И мысли опять кружились и путались, и завивались в клубок. По сторонам опять шептались пары на лавочках, и он их ненавидел.

С глухим раздражением постучался в дверь. Ему открыли быстро, почти внезапно, как будто ждали у порога. Он хотел что-то сказать жене, но все сразу забыл: Лена была веселая, как будто шальная даже, счастливая.

— Ну и глупый, смешной ты! Это ж брата моего фото, ну, конечно же! Сергей-то брат мой двоюродный. Сейчас — в армии, на Дальнем Востоке. А ты не знал про него?

Василий смотрел на жену и не верил, не понимал. Он даже и слов-то ее не разбирал, а только чувствовал, только догадывался: случилось чудо, большое чудо и это чудо — сама жена. А она прошла за ним в комнату, и все в глаза заглянуть хотела и точно бы боялась его, стеснялась:

— Ну и глупый, убежал, хлопнул дверками. А я нарочно — попытать тебя вздумала. А то ездишь где-то, будто гонят тебя с собаками. А я одна да одна...

Руки у нее были теплые, и щеки тоже, и все лицо... И в это время ударил гром. А потом еще и еще, и скоро хлынул на землю дождь. Он был тоже теплый, как молоко. Он шел уже над всей улицей, и над рекой, и над рощей, и над тем белым озером. И шел он потом всю ночь до утра.

ОЧЕРКИ

Расскажи, память...

Давно уже собирался о них написать. Но сборы всегда затягивались, да и мучил вопрос — сумею ли? Ведь нужны особенные слова! А где они?.. Вот если бы сказать об этом стихами! Но стихами не суждено — не владею... Да и можно ли лучше, чем у Ахматовой? Вы помните: «А вы, мои друзья последнего призыва! Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена. Над вашей памятью не стыть плакучей ивой, а крикнуть на весь мир все ваши имена!» Я не могу читать это без спазмы в горле. Но вы найдите человека, который может... Впрочем, самое сильное у этого стихотворения — это все же конец. Он, как набат! Как заклинание! Как разговор с собственным сердцем! «Да что там имена! Ведь все равно — вы с нами! Все на колени, все! Багряный хлынул свет! И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами — живые с мертвыми: для славы мертвых нет». Как это пронзительно точно — и о мертвых, и о живых... Но я могу писать, имею право, только о живых. И о том, конечно, что видел, что пережил вместе с ними в ту холодную зиму сорок второго... И все-таки шли месяцы, годы, а я все не решался. Иногда даже садился за стол, брал в руки листочек и писал на нем несколько слов, предложений, но дальше дело не шло. Слова были какие-то хилые, без дыхания. И я себя ненавидел, не находил себе места. А потом и вовсе потерял веру: наверное, не суждено мне, не суждено. Но вот недавно... Впрочем, расскажу все по порядку.

I

Недавно, выступая в одной из курганских школ, я вдруг стал вспоминать свое детство, военные годы. А началось неожиданно: одна бойкая пятиклассница с узкими глазенками, как у лисенка, спросила меня в упор:

— А вы в войну у партизан были?

— Что ты, милая! — поразился я до испуга. — В войну мне было всего... всего восемь лет.

— Но вы же седой... — В классе все засмеялись, а девочка-лисенок обиделась:

— Надо же, не спросить...

И мне захотелось ее утешить. Но я не успел — отвлек мальчик с передней парты. Он выглядел независимо.

— А магнитофоны у вас в войну были?.. Расскажите, какая марка?