Читать интересную книгу Мария Антуанетта - Стефан Цвейг

Напрасно пытается Мирабо прервать "ударами грома этот ужасный летаргический сон" – его не слушают, и мало–помалу к его гневу против этой духовной вялости королевской семьи примешивается известное презрение к "royal betail"[170], к этим королевским баранам, послушно бредущим на бойню. Давно уже он понимает, что напрасно борется за этот двор, готовый лишь инертно принять помощь и совершенно неспособный к действиям. Но борьба - стихия Мирабо. Сам потерянный человек, он борется за потерянное дело и, уже сорвавшись с гребня чёрной волны, ещё раз в отчаянии пророчески призывает обоих: "Добрый, но слабовольный король! Несчастная королева! Всмотритесь в разверстую перед вами ужасную бездну, к которой толкают вас колебания между слепой доверчивостью и излишним недоверием! Ещё можно огромным напряжением усилий попытаться избавиться от них, но эта попытка – последняя. Откажетесь от неё, или она вам не удастся, и траур покроет это государство. Что произойдёт с ним? Куда понесёт корабль, поражённый молнией, разбитый штормом? Не знаю. Но если мне самому удастся сохранить жизнь при кораблекрушении, то всегда я с гордостью буду говорить в своём одиночестве: я сам подготовил себе своё падение ради того, чтобы спасти их. Они же не пожелали принять мою помощь".

***

Они не пожелали; ещё в Библии сказано о том, что нельзя запрячь в одну упряжку вола и коня. Неуклюжая, консервативная форма мышления двора антагонистична пламенному, стремительному, не терпящему ни узды, ни поводьев темпераменту великого трибуна. Женщина старого мира, Мария Антуанетта не понимает революционной сущности Мирабо, она в состоянии постичь лишь прямолинейный способ действий, но не отважное ва–банк этого гениального авантюриста от политики. И всё же до последнего часа Мирабо в самоупоении продолжает бороться из одной лишь жажды борьбы, гордый своей безмерной отвагой. Один против всех, подозреваемый двором, подозреваемый Национальным собранием, подозреваемый народом, он заигрывает одновременно со всеми и борется против каждого из них. Истощённый физически, снедаемый лихорадкой, он вновь и вновь с трудом плетётся к трибуне, чтобы ещё раз навязать свою волю тысяче двумстам депутатам, пока наконец в марте 1791 года – восемь месяцев служил он одновременно королю и революции – смерть не одерживает верх над ним самим. Ещё витийствует он, ещё до последнего момента диктует своим секретарям, ещё спит последнюю ночь с двумя оперными дивами, и вот этот титан полностью истощён. Толпа людей возле его дома стоит, прислушиваясь к последним глухим ударам сердца революции. За гробом покойного следуют 300 тысяч человек. Чтобы дать останкам этого человека вечный покой, Пантеон[171] впервые открывает свои ворота.

***

Лишь двор не реагирует на смерть Мирабо, и это – не случайность. Не следует всерьёз воспринимать глупый анекдот, выдуманный мадам Кампан, будто видели слёзы на глазах Марии Антуанетты, услышавшей сообщение о смерти трибуна. Нет ничего маловероятнее этого, скорее всего королева отметила конец этого союза вздохом облегчения: слишком велик был трибун, чтобы служить, слишком смел и дерзновенен, чтобы быть кому–либо послушным; двор боялся живого, он боялся и мёртвого титана. Ещё Мирабо в постели с предсмертными хрипами борется за жизнь, а из дворца уже засылают к нему в дом доверенного агента для изъятия из письменного стола умирающего опасных писем, дабы сохранить в строжайшей тайне ту связь, которой обе стороны стыдятся: Мирабо – потому что служит двору, королева – потому что пользуется его услугами. Со смертью Мирабо с исторической арены уходит последний человек, который, возможно, мог бы стать посредником между монархией и народом. И вот теперь стоят они друг перед другом лицом к лицу: Мария Антуанетта и Революция.

ПОДГОТАВЛИВАЕТСЯ БЕГСТВО

Со смертью Мирабо из жизни ушёл единственный помощник в борьбе монархии против революции. Вновь двор остаётся в одиночестве. Имеются две возможности: победить революцию или капитулировать перед ней. Как всегда, двор принимает промежуточное решение, самое злополучное – бегство.

Еще Мирабо высказывал мысль – для восстановления своего авторитета король должен освободиться от бесправного положения, навязанного ему в Париже; пленники вести войну не могут. Чтобы иметь возможность по–настоящему бороться, нужно обладать свободной армией и иметь под ногами твёрдую почву. Но Мирабо настаивал на том, что король не должен удирать тайком – это несовместимо с его достоинством. "Король не бежит от своего народа, – сказал он и добавил ещё, более определённо: – Король имеет право удалиться лишь при дневном свете, чтобы при этом остаться истинным королём". Он предложил, чтобы Людовик XVI выехал на прогулку в своей карете за город. Там его будет ждать оставшийся ему верным конный полк, и вот, в окружении своих солдат, верхом на коне, при свете дня ему следует направиться к своей армии и как свободному человеку вести переговоры с Национальным собранием.

Конечно, подобный образ действий по плечу мужчине, а к такому нерешительному человеку, как Людовик XVI, нет смысла обращаться с призывом вести себя смело и мужественно. Правда, он обдумывает разные варианты, обсуждает их со всех сторон, но в конце–то концов сохранить удобства, привычный образ жизни для него важнее, нежели сохранить жизнь. И всё же теперь, когда Мирабо мёртв, Мария Антуанетта, уставшая от каждодневных унижений, всё чаще возвращается к мысли о бегстве. Её не пугают опасности бегства, она страшится лишь потерять достоинство, так как потеря достоинства равносильна для неё потере престола. Но ухудшающееся с каждым днём положение не терпит промедления. "Остаётся лишь одно из двух, – пишет она посланнику Мерси, – либо погибнуть от меча мятежников, если они победят, и, следовательно, потерять абсолютно всё, либо остаться под пятой деспотичных людей, утверждающих, что они желают нам только добра, в действительности же они всё время причиняли нам один вред и впредь всегда будут вести себя так же. Вот наше будущее, и, вероятно, роковой момент наступит раньше, чем мы того ожидаем, если сами не решимся проявить твёрдость, применить силу, дабы овладеть общественным мнением. Поверьте мне, всё сказанное не плод экзальтированных мыслей, оно не вызвано неприятием нашего положения или страстным желанием немедленно приступить к действиям. Я отчётливо представляю себе опасность, но вижу также различные открывающиеся нам возможности: вокруг нас кошмар, и лучший исход – погибнуть в поисках какого–либо пути к спасению, вместо того чтобы дать себя уничтожить, ничего не предпринимая, дабы избежать гибели".

И поскольку осторожный и трезвомыслящий Мерси вновь и вновь высказывает из Брюсселя свои сомнения, она пишет письмо ещё более пылкое, полное пророческих мыслей, показывающее, насколько ясно представляет себе всю катастрофичность положения эта столь недавно легковерная женщина: "Положение наше ужасно, так ужасно, что его и не представить тем, кого нет сейчас в Париже. Перед нами выбор: либо слепо выполнять требования factieux, либо погибнуть от меча, постоянно занесённого над нашими головами. Поверьте мне, я не преувеличиваю опасности. Вам хорошо известно, что всегда основным моим правилом было по возможности проявлять уступчивость, я надеялась на время и перемену общественного мнения. Но сегодня всё изменилось; мы должны либо погибнуть, либо ступить на единственный путь, который нам ещё не закрыт. Мы отнюдь не ослеплены настолько, чтобы считать этот путь безопасным; но если уж нам и предначертана гибель, то пусть она будет хоть славной, после того как мы сделаем всё, дабы умереть достойно и выполнить свой долг перед религией… Я надеюсь, провинция менее развращена, чем столица, но тон всему королевству задаёт Париж. Клубы и тайные общества ведут за собой всю страну; порядочные люди и недовольные, хоть их немного, бегут из страны или таятся, потому что они утратили силу или же потому, что им недостаёт единения. Лишь когда король будет свободен и окажется в укреплённом городе, станет ясно, сколь велико в стране количество недовольных, молчавших или вздыхавших до сих пор втихомолку. Но чем дольше медлить, тем меньше поддержки найдём мы, ибо республиканский дух с каждым днём завоёвывает себе всё больше и больше последователей во всех классах, брожение в войсках всё сильнее и, если не поспешить, положиться на них будет уже невозможно".

Кроме революции возникает ещё одна опасность. Принцы Франции – граф д'Артуа, принц Конде – и другие эмигранты, горе–герои, лихие хвастуны, бряцают у границы государства саблями, предусмотрительно вложенными в ножны. Они интригуют при всех дворах и, желая замаскировать неловкость своего бегства из Франции, разыгрывают из себя героев, пока это не грозит им опасностью. Они разъезжают от одного двора к другому, пытаются натравить императоров и королей на Францию, нимало не заботясь о том, что любая такая пустая демонстрация ставит под удар жизнь короля и королевы. "Он (граф д'Артуа) мало печалится о своём брате и моей сестре, – пишет император Леопольд II. – Это "gli importa un frutto"[172], – говорит он, высказываясь о короле, и совершенно не думает о том, как сильно вредят его планы и происки королю и моей сестре". "Великие герои" отсиживаются в Кобленце и Турине, живут на широкую ногу и тверждают при этом, что жаждут крови якобинцев. Королеве стоит огромных усилий удержать их от грубейших ошибок. Их необходимо лишить возможности действовать таким образом. Король должен быть свободным, чтобы держать в узде и ультрареволюционеров, и ультрареакционеров, всех этих "ультра" – тех, кто в Париже, и тех, кто по ту сторону государственной границы. Король должен быть свободным, и ради этого следует использовать даже самое неприятное, самое недостойное средство бегство.