Читать интересную книгу На границе тучи ходят хмуро... - Алексей Кулаков

– Н-да-с… Это вы правильно сделали, Александр Яковлевич, что решили принять участие в конкурсе, да. Патрон тоже сами?

– Никак нет, патроны и стволы от инструментального отдела Петербургского патронного завода. Это согласно условиям конкурса, Олег Дмитриевич.

– Стало быть, приняли калибр в три линии. А хорош ли новый патрон в деле?

– Пока нареканий нет, но…

– Что же вы замолчали? Прошу вас, продолжайте.

– Нельзя ли устроить испытания моей винтовке и по их результатам написать отзывы? Признаться, мне бы это весьма пригодилось впоследствии.

– Ну, эту безделицу мы устроим легко, лишь бы патронов хватило. Я и сам, пожалуй, не откажусь поучаствовать. Если только возможно, не поведаете ли вы, чем окончилось то ваше дело, с господином Вятовым? А то ваши секунданты даже намекнуть отказываются, черти этакие, прости господи!

– Охотно. Суд чести рекомендовал мне принять извинения, и, разумеется, я последовал этому совету. Господин Вятов принес мне свои извинения публично, посредством наших «Губернских вестей», как раз перед своей отставкой. Вроде бы жандармы нашли какую-то дурнопахнущую историю, да еще и не одну… Подробностей я, увы, не ведаю. Вот, собственно, и все.

– Н-да-с. Чинуши!

«То есть мне патронов не останется, а полковник-то как расцвел! Без сомнений, Олег Дмитрич первым делом подумал о том, что благодаря моей заявке о 14-й Ченстоховской пограничной бригаде лишний раз вспомнят в столице, и наверняка благожелательно вспомнят. Тем более что я обязательно упомяну ту неоценимую помощь и поддержку, которую оказывал скромному поручику аж сам начальник штаба бригады. По всему выходит, вскоре надо ждать вызова в ГАУ и… Где там проходят испытания, интересно? Вроде в Ораниенбауме?»

Хорошее настроение от результатов удачного разговора с полковником (между прочим, пообещавшим самую горячую поддержку своему офицеру) продержалось недолго. Новый командир заставы решил, что уже вполне достаточно освоился и пора приступать к несению службы так, как и положено – то есть по уставу. Для начала ротмистр навел порядок в казармах, вернув им прежний, уныло-казенный вид. Исчезли занавески, вторая печка в прихожей-сенях (используемая как сушилка для портянок), дополнительные керосиновые лампы и книжки, по которым солдаты учились читать. Слава богу, постельное белье осталось. Затем Розуваев выяснил, что нижние чины совсем распустились: стреляют (хоть и по нарушителям) в сторону сопредельного государства – хотя это строжайше запрещено всеми циркулярами и даже специальным распоряжением. Службу несут не по уставу, да еще и строевая подготовка хромает на обе ноги! Последнее терпеть было просто нельзя, и Григорий Анатольевич немедля приступил к исправлению такой возмутительной ситуации. И теперь из окошка отрядной канцелярии частенько можно было видеть угрюмых солдат, в полной выкладке месящих весеннюю грязь под заботливым присмотром ротмистра.

Одно только было плохо: больше одного взвода ну никак не влезало на этот маленький пятачок – единственное подходящее место занимала солдатская столовая. До этого времени отношения между Розуваевым и Александром были нейтрально-настороженными, а вот после начали неуклонно портиться. Когда Трифон Андреевич, отрядный фельдфебель, получил короткое и недвусмысленное указание снести мешающую командиру заставы постройку, он первым делом побежал к командиру второго взвода, а уже от него неспешно пошел к солдатам и распорядился аккуратно разобрать крышу и венцы сруба и тащить за пределы заставы. Солдаты управились за три часа – как-никак для себя старались. Даже печку смогли разобрать так, что ни одна плинфа не сломалась (ну… почти). Последнему обстоятельству сильно порадовался прибывший на следующий день печник. Столовая возродилась как феникс через два дня – в пятидесяти метрах от заставы, почти рядом с жилыми домами.

Что именно не понравилось Розуваеву, поручик не понял, но для него это вылилось в целую серию приказов: сперва поступил запрет на стрельбу на полигоне, и мотивировалось это заботой о спокойствии Олькуша (жители которого уже давно привыкли к треску выстрелов именно в этом месте, а деревенская пацанва так и вовсе зачастую ходила посмотреть на упражнения, вроде как в цирк). Затем – прекратить подозрительные заигрывания с нижними чинами (князь не сразу, но понял, что речь идет об обучении грамоте ветеранов). Ну и напоследок – было велено пользоваться только дозволенным к ношению оружием.

Александр молчал и терпел. Каким бы самодуром ни был его новый командир, но требования его были вполне законными, то есть согласно действующего устава. Вот только иногда накатывали обида и недоумение: конфликт был не с кем-нибудь, а со своим, таким же, как и он, офицером-пограничником, послужившим и вроде как опытным. Была небольшая надежда, что, устроив на Олькушской заставе все на свой лад, ротмистр угомонится и перестанет отравлять жизнь окружающим. Но верилось в это с трудом.

Окончательно же у них испортились отношения после того, как на заставу приехал деловитый подполковник Росляков с долгожданным известием – на имя поручика князя Агренева пришло предписание как можно скорее предстать пред светлые очи столичного начальства. Конкретно его требовал к себе глава комиссии, генерал-майор Чагин, Николай Иванович.

– Документы будут завтра, поручик. Отзывы готовы и оформлены надлежащим образом. Эх, Александр Яковлевич! Признаюсь, не тая, – завидую вам от всей души. Как-никак Санкт-Петербург повидаете. Всего хорошего, господа. Князь, не запамятуйте – завтра к часу пополудни в штаб бригады.

Всю короткую беседу между своим подчиненным и своим непосредственным командиром ротмистр в основном молчал, потихоньку багровея (как выяснил Александр, это было следствием не пристрастия к неумеренным возлияниям, а явными проблемами с сердечно-сосудистой системой и повышенным давлением). Стоило подполковнику отъехать подальше, как Розуваева прорвало:

– Поручик! Соизвольте объяснить, почему я, ваш командир, узнаю обо всем последним!

– О чем именно, позвольте уточнить?

– Не делайте вид, будто не поняли мой вопрос!

Ротмистр уже не говорил, а скорее громко и с хрипом рычал, все больше и больше наливаясь дурной кровью. Присутствующий при разговоре корнет Дымков уже трижды пожалел, что не покинул канцелярию сразу за подполковником Росляковым – тогда бы он не стал свидетелем столь неприятной сцены. Да и перед поручиком ему было крайне неудобно. Растерянно переводя взгляд с одного сослуживца на другого, он все никак не мог решиться встать и уйти, невольно прислушиваясь к голосам: одному – громко-возмущенному и второму – спокойно-напряженному.

– Почему вы мне вовремя не доложили, что занимаетесь всяким… изобретательством?! Да еще пишете в Петербург, минуя непосредственного командира? Как это понимать, как неуважение?

Александр сделал последнюю попытку спустить дело на тормозах, хотя в голове уже отчетливо шумело раздражение, а краски дня постепенно выцветали, сигнализируя о скором переходе в транс.

– Григорий Анатольевич, о моем, как вы сказали, изобретательстве знают все без исключения офицеры нашей с вами бригады, и я даже и помыслить не мог о том, что вам этого не…

Не дав поручику договорить, ротмистр категорично потребовал:

– Попрошу впредь обращаться ко мне так, как положено! Итак, поручик, я слушаю ваши объяснения.

– Объяснения?!

Если раньше корнет беспокоился за своего… ну, пусть и не друга, но уж доброго приятеля точно, то теперь начал тревожиться за своего командира – когда поручик князь Агренев что-то говорил таким тоном, рано или поздно случалась какая-нибудь неприятность, в основном с собеседником князя.

– Вы забываетесь, ротмистр! Я служу не вам, а вместе с вами государю-императору и Отечеству! Требовать с меня объяснений касательно того, чем я занимаюсь во внеслужебное время, вам не дозволено. Попрошу и ко мне обращаться так, как того требует устав! Если же вас что-либо не устраивает, то есть суд офицерской чести. Я доступно все объяснил, ротмистр?

Звание своего командира князь сказал, как плюнул – брезгливо-пренебрежительно. На пылающую рожу Розуваева было страшно смотреть, казалось, еще немного – и она лопнет, как перезрелый помидор. Скрипнув зубами, что в наступившем молчании прозвучало очень отчетливо, он развернулся на каблуках и молча вышел, едва не выломав пинком дверь. Минут через пять, заполненных гнетущей тишиной, ожил корнет Дымков. Неловко развернувшись за столом, он смахнул на пол свой уже давно остывший чай. Бронзовый подстаканник пережил падение хорошо, а вот стакан лопнул от удара с звонким щелчком, усыпав ноги корнета мелкими осколками стекла.

– Вот незадача! Право, как это я так неловко…

– Ничего, Игорь Владиславович. Говорят, посуда бьется к счастью.