Читать интересную книгу «Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии - Лилия Бельская

Д. Самойлов не был диссидентом, не участвовал ни в антисоветских, ни просоветских акциях, не подписывал коллективных писем и не сочинял общественно-политических стихов. Но в мемуарной прозе он оставил воспоминания о сталинском режиме и о хрущёвском периоде, высказав своё отношение и к Сталину, и к Хрущёву. Любопытны его суждения об отделении Украины от России: «Целесообразно ли разделять две нации одной культурной традиции, близкие по языку и понятиям?» Нет, «разделение России и Украины — страшное несчастье для обеих сторон». И задолго до нынешних печальных событий мемуарист предвидел угрозу взрыва и «кровавую междоусобицу».

Не будучи гражданским поэтом, как его «друг и соперник» Борис Слуцкий, Самойлов тем не менее всегда ощущал отсутствие свободы, и изредка ощущение как будто заключенного в тюрьме проникало и в его стихи: «Познать свой век не в силах мы. / Мы в нём, как жители тюрьмы, / Заброшены и одиноки, / Печально отбываем сроки».

В последние 15 лет жизни Давид Самуилович, покинув шумную Москву, поселился с семьёй в эстонском городке Пярну на берегу Финского залива: «Я выбрал залив, тревоги и беды от нас отдалив». Однако избавиться от бед не удавалось: он катастрофически терял зрение, безуспешно боролся с алкоголизмом, воспринимал старость как «вселенское горе», всё чаще задумывался о смерти — «Всё это будет без меня», «Мы не останемся нигде / И канем в глубь веков». И вспоминал краткие мгновения счастья, «минутное блаженство», и «долгие заботы», «этой жизни милый гнёт». Если А. Кушнер произнёс фразу, ставшую афоризмом, «Времена не выбирают, / В них живут и умирают», то Самойлов сформулировал мысль о выборе иначе: «Год рождения не выбирают, / Легче выбрать свой последний час», и самому поставить точку, дописав последнюю строку. И действительно он как будто сам выбрал свой последний час — внезапную, мгновенную смерть на вечере памяти Б. Пастернака в Таллине 23 февраля 1990 г.

А в этой милой жизни так много было многообразного и интересного, отразившегося в самойловской поэзии: красота природы и радость общения с людьми, книги и открытия новых краёв, путешествия в историческое, далёкое и своё собственное, недальнее прошлое. Пожалуй, самый излюбленный его жанр — пейзажная лирика, «с природой дивный диалог». Тут и географические пейзажи (ленинградский, прибалтийский, украинский, польский, венгерский), и природа в разные времена года («Красная осень», «Перед снегом», «Апрельский лес», «Зима настала», «Кончался август»). Тут и описания рассветов и закатов, деревьев и цветов, птиц и бабочек, туч и облаков, туманов и дождей. Эти пейзажные зарисовки обычно окрашены лирическим переживанием или философским раздумьем: «Когда кругом цветут сады, / Душа, забывшись, отдыхает / От суесловья и вражды / И свежесть яблони вдыхает» или «Но в мире ты не одинок, / Покуда чуешь ты / Движенье моря и земли, / Тумана и звёзды». Недаром поэт уверял, что ему «чуждо праздное любование красотой», так как природа не музей и «её не рассматривать надо, а проживать».

Особенно часты у Самойлова зимние картины. С одной из них у меня приключилась забавная история. Когда я прочла стихотворение «Мороз», меня удивило несоответствие грамматики и смысла в двух предложениях: «Повторов нет! Неповторимы / Ни мы, ни ты, ни я, ни он» и «Неповторимы эти зимы / И этот лёгкий ковкий звон». Почему первое «неповторимо» соединено с отрицанием «ни…ни…», а второе — с утверждением «эти…этот…»? Выходит, что сначала неповторимость отрицается, а затем утверждается, но это абсурдно, ибо автор как раз настаивает на непохожести и людей, и природы. Очевидно, в текст вкралась грамматическая ошибка: в первом случае следует писать «не повторимо» раздельно, а во втором — слитно. Об этой «мелочишке» я написала заметку в журнал «Русская речь», и на неё откликнулся сам поэт и в своём письме в редакцию взял «грех» на себя: «Видно, сам я не вдумался в соотношение «не» и «ни» в моих строчках» и выразил недоумение по поводу того, что ошибку пропустили и редакторы, и корректоры. А в конце письма заметил: «Несомненно, нужно тщательно следить за всеми тонкостями языка. Ведь поэзия вся в языке» — и похвалил меня: «Себе могу пожелать побольше таких внимательных читателей, как Л.Л. Бельская». Что и говорить, мне был приятна эта похвала Давида Самуиловича.

Описывая зимние пейзажи, поэт, возможно, припоминал признания в любви к русской зиме Пушкина и его Татьяны с её «русскою душою». Заметим, что Самойлов причислял себя к «поздней пушкинской плеяде» и пушкинская тема занимает большое место в его творчестве. Стихотворец ХХ в. стремился понять гения XIX-го, проникнуть в его мысли и чувства, реконструировать отдельные эпизоды его биографии («Михайловское», «Болдинская осень», «Святогорский монастырь», «Он заплатил за нелюбовь Натальи…»). О стихотворении «Пестель, поэт и Анна» с одобрением отозвалась А. Ахматова («Здесь много сказано. Вам это дано»), и Давид Самойлов гордился этим отзывом.

В самойловской пушкиниане поражает своей фантастической фабулой «Свободный стих», в котором с юмором рассказано, какую повесть о Пушкине напишет писатель в третьем тысячелетии — с «небольшими сдвигами во времени — лет на сто или на двести»: «В его повести / Пушкин / Поедет во дворец / В серебристом автомобиле / С крепостным шофёром Савельичем». Во дворце его примет Пётр, за креслом будет стоять Ганнибал, «негатив постаревшего Пушкина». Царь похвалит начало поэмы «Медный всадник» и пожурит поэта за плохое поведение. А на обратном пути он встретит дежурного офицера Дантеса.

Чувствуя себя наследником пушкинских традиций, Самойлов обращается к его жанрам, мотивам и образам, переделывая их на свой лад, обыгрывая его цитаты («Читатель ждёт уж рифмы «розы»? / Ну что ж, лови её, лови!»). Дважды использованы им антитезы «волна и камень», «стихи и проза» (в противопоставлении Онегина и Ленского). В одном случае это сравнение российского гражданского стиха и бунтарской русской прозы («Стихи и проза»), во втором — камень — это память о прошедших временах и годах, а волна — течение жизни, новые волнения и печали («Камень — мёртвым почёт. / А благая прохлада / Пусть течёт и течёт», «До свидания, камень! / И да будет волна!» — «Возвращенье от Анны…»).

Иначе выглядит у Самойлова и жанр дружеского послания, столь популярный в пушкинскую эпоху. Это не столько обращения к друзьям и современникам, сколько их портреты: «Он смотрит умно и степенно», «всё это скрыто от близких и редко открыто стихам» (о Заболоцком), «Убереглись от искушений / И в тайне вырастили стих» (о Тарковском и М. Петровых), «Стих Слуцкого. Он жгуч, / Как бич. Как бык, могуч». В его портретной галерее есть и предшественники — Державин и Дельвиг, Тютчев и Фет, Блок и Хлебников («Он солнце брал за удила»), Пастернак и Ахматова («снегирь царскосельского сада»). И в то же время у него множество портретов безвестных людей, владеющих различными профессиями («Матадор», «Шарманщик», «Фотограф-любитель», «Ночной сторож», «Критикесса»). В своих персонажах автор ценит профессионализм, целеустремлённость, упорство. Мастер — это тот, кому всё «подвластно — огонь, металл и почва» («Мастер»); настоящая актриса — та, что играет искренне и всерьёз, без суфлёра и подтасовки («Актрисе»).

Драматична судьба ночного сторожа, бывшего музыканта, у которого «лёгкие обожжены войною», и он может играть на гобое лишь по ночам в котельной. Фотограф-любитель фотографирует себя всюду и везде — «на фоне дома и стены, забора, бора и собора», на фоне памятника Пушкина и Царь-пушки, фонтана и башни, гробницы Тамерлана. «В компании и одного — / Себя, себя. А для чего?» Казалось бы, фигура комическая. Но поэт отвечает серьёзно и грустно:

Он пишет, бедный человек,Свою историю простую,Без замысла, почти впустуюОн запечатлевает век.

А ведь он жил «на фоне звёзд и сам был маленькой вселенной», но чтобы понять это, был слишком прост.

Не в пример этому скромному фотографу, самого Самойлова отличал интерес к истории и историческим деятелям разных эпох — Киевская Русь и Петровская эпоха («Анна Ярославна», «Солдат и Марта»), царь Иван Грозный и Пугачёв, Меншиков и Борис Годунов (баллада «Убиение углицкое», поэмы «Сон о Ганнибале», «Сухое пламя», «Струфиан»).

Нельзя обойти вниманием ещё одну тему в поэзии Самойлова — тему любви. В отличие от большинства стихотворцев, воспевавших любовь в свои юношеские годы, он обратился к любовной лирике только в зрелом возрасте и долгое время испытывал затруднения в самораскрытии интимных чувств. Вначале он просто обозначал их: называл зимы женскими именами («Названья зим»), в расставании слышал стенания ветра или женский вопль («Расставанье…»). Затем в памяти возникали былые увлечения и страсти, измены и разлуки: «И был вокруг туман любовный / И ночи светлые без сна, / И голос робкий и неровный, / Шептавший милых имена» («Я никогда не пребывал…»). Но вот в 1985 г. поэт создаёт цикл «Беатриче» о «суровой, требовательной и неосуществлённой любви», ссылаясь на Данте и Петрарку, Пушкина и Маяковского. Можно напомнить и о Тютчеве: «О ты, последняя любовь! / Ты и блаженство, и безнадежность». И Самойлов тоже пишет о поздней любви и просит любимую притвориться, что любит его: «Мне правду знать невыносимо, невозможно», сознавая, что ему нечем её одарить, разве что «горстью поэзии усталой» да «старости злым пустоцветом». Вместо прежних страстей в его душе — самоотверженная печаль без всякого себялюбия: «Жалость нежная пронзительней любви, / Состраданье в ней преобладает». Некогда и Пушкин просил — «но притворитесь, этот взгляд всё может выразить так чудно» и был готов на самопожертвование («Я вас любил так искренне, так нежно, / Как дай вам Бог любимой быть другим»).