Она передает мне ребенка и тихо выходит из спальни. Подобно призраку, Дженна проплывает мимо места, где флиртовала с озадаченным ее поведением слугой и где сотни раз проходила по дороге к себе в комнату, уткнувшись в очередной любовный роман.
Дженна проделывает весь путь до своей спальни, держась за стену. Через считаные секунды после того, как за ней закрывается дверь, из комнаты доносится сдавленный кашель.
Боуэн, нисколько не потревоженный ее уходом, крепко спит. Я завидую его безмятежности. И тем двадцати пяти годам, что у него еще впереди.
Позже я ухожу к себе. Закрываю дверь. Выключаю свет. Вжимаюсь лицом в подушку и отчаянно кричу, ору что есть силы, пока мое тело не охватывает оцепенение и я не перестаю чувствовать руки и ноги, совсем как Дженна. В комнате висит пульсирующая тишина. Роуэн, родители, Роуз, гавань Манхэттена. Вещи, по которым я скучаю. Люди, которых люблю. Все, что осталось в прежней жизни или растворилось в воздухе как мираж. Мне так хочется, чтобы пришла мама и поцеловала меня на ночь. Чтобы отец сыграл на пианино. Чтобы брат посторожил дом, пока я сплю, и дал мне выпить водки, когда боль терпеть уже невмоготу. Я так по нему соскучилась. Долгое время я гнала от себя эти мысли, но сейчас тоска по брату оказывается сильнее любых запретов. Меня душат рыдания. Я так устала. Потеряла все ориентиры. Не знаю, получится ли у меня сбежать. Смогу ли открыть кованые ворота, увенчанные остроконечным цветком. Вытираю слезы платочком Габриеля, который все это время хранила в наволочке. Нащупываю в темноте вышитый уголок и рыдаю так отчаянно, что у меня начинает саднить горло. Я надеюсь, о, как же я надеюсь, что мне все-таки удастся вернуться домой.
Мне снится, что меня бросают в море. Я тону, но не сопротивляюсь, не барахтаюсь, а, расслабившись, просто подчиняюсь воле судьбы. Спустя некоторое время сквозь безмолвие глубин до меня доносятся звуки фортепиано, на котором играет отец. И все не так уж и плохо, как кажется.
Утром меня будит заплаканная Сесилия.
– Дженна не может открыть глаза, – сообщает она мне. – И вся горит.
Сесилия склонна к преувеличениям, но, когда я, пошатываясь со сна, вхожу в спальню к Дженне, мне становится ясно, что ее состояние даже хуже, чем я думала. Белая, как мрамор, кожа нашей сестры приобрела ужасный желтоватый оттенок, а на ее шее и руках образовались синяки. Хотя нет, не синяки, скорее загноившиеся раны. Дотрагиваюсь до лба страдалицы, и она издает какой-то жалкий хрип.
– Дженна? – шепотом окликаю я ее.
Сесилия меряет шагами комнату, нервно сжимая и разжимая кулаки.
– Я позову Распорядителя Вона, – не выдерживает она.
– Не смей, – я сажусь на кровать и кладу голову Дженны себе на колени. – Лучше намочи мне какую-нибудь тряпочку, – говорю я, стараясь не выдать своего беспокойства.
Сесилия послушно идет в ванную. Сквозь шум льющейся воды до меня доносятся ее всхлипы, но, когда она снова появляется в комнате с полотенцем в руках, лицо ее кажется совершенно спокойным. Она откидывает одеяла и расстегивает верхние пуговки на сорочке Дженны, чтобы немного унять разошедшийся жар, но в глазах ее отражается сумасшедший, едва контролируемый ужас. Интересно, я так же выгляжу со стороны? Вроде бы тихонько сижу себе, перебираю пальцами волосы Дженны, но на самом деле в груди бешено ухает сердце, а желудок сжимается в тугой комок. То, что происходит сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, как уходила Роуз. Мучения Дженны гораздо страшнее.
Проходит не один час, и я начинаю думать, что моя названая сестра больше не очнется. Ее глаза закрылись навсегда. Даже мне не верилось, что конец наступит так быстро.
Сесилия обнимает меня и утыкается носом в шею. Но я не в состоянии сейчас ее успокаивать. Могу думать лишь о том, где взять силы на следующий вдох.
– Нам следует вызвать Распорядителя Вона, – повторяет она то ли в третий, то ли в четвертый раз.
Отрицательно трясу головой:
– Она его терпеть не может.
Вдруг раздается тихий смех, за которым следует невнятное «угу». Мы с Сесилией вздрагиваем от неожиданности и переводим взгляд на Дженну. На ее потемневших губах играет едва заметная улыбка. Веки, чуть дрогнув, приоткрываются, обнаруживая незнакомые, странно отрешенные глаза. Но в их глубине все еще теплится крохотная искорка жизни. Она с нами. Пока.
– Привет, – нараспев произносит Сесилия и, опустившись на колени возле кровати, берет ее руку в свои. – Как ты себя чувствуешь?
– Великолепно, – отзывается Дженна.
Глаза у нее закатываются, и она снова смыкает веки.
– Хочешь чего-нибудь? – спрашиваю я.
– Тоннель на тот свет, – отвечает Дженна, и уголки ее рта поднимаются в слабом подобии усмешки.
– Не говори так. Пожалуйста, не надо, – просит ее Сесилия. – Хочешь, я тебе почитаю? У меня уже неплохо получается.
Дженна открывает глаза и наблюдает за тем, как Сесилия, взяв книжку из большой стопки на прикроватном столике, начинает ее перелистывать; снова смеется, но в этот раз от ее смеха у меня сжимается сердце.
– Не совсем подходящее чтиво для постели умирающей, Сесилия.
Я больше не могу этого вынести. Смотрю на Дженну, а вижу лишь ту мерзость, что ее убивает. Даже голос ее стал каким-то чужим.
– А мне плевать, – упорствует Сесилия, – Я все равно почитаю. Тут в середине есть закладка, отсюда и начну. Ты хотя бы узнаешь, чем все закончится.
– Тогда перепрыгни на последнюю страницу, – говорит Дженна. – Времени у меня осталось не шибко много.
Вдруг ее грудь сотрясает дрожь, и у Дженны открывается рвота с кровью. Поворачиваю ее на бок и поглаживаю по спине, пока она откашливается. Сесилия вся как-то съеживается, глаза ее наполняются слезами. Не представляю, как ей еще хватает сил плакать. Я-то едва могу пошевелиться. Даже просто оставаться живой требует от меня такого сверхъестественного напряжения, что я хочу лишь одного – забраться под одеяло и заснуть. То, что я когда-то могла ходить, кажется сейчас чудом.
Когда погибли родители, я спала сутками. Неделями. Пока наконец у моего брата не иссякло терпение. Он сказал: «Вставай. Они мертвы. Мы живы. И у нас куча дел».
Дженна задыхается, хватая воздух широко открытым ртом. Сквозь тонкую ткань ее сорочки проступают острые позвонки. Когда же она успела так страшно похудеть? В измученном рвотой и надрывным кашлем теле едва держится жизнь. Перевернувшись на спину, она так и лежит с закрытыми глазами, совсем не двигаясь. Лишь грудь вздымается в такт ее неровному дыханию. Дженна остается совершенно неподвижной, даже когда мы с Сесилией вытаскиваем из-под нее перепачканные простыни.