Читать интересную книгу Крыло голубиное - Андрей Косёнкин

Пологим бугром улица поднялась от реки к лысому взлобку, где располагался базар. От базара навстречу Михаилу Ярославичу трое татар тащили на веревке оборванного, страхолюдного с виду русского. Мужик не упирался, но идти не спешил. Провожатые, смеясь и похабно ругаясь, обломками кольев в тычки подгоняли его идти быстрей. Мужик мычал в ответ неопределенное и вертел по сторонам кудлатой головой, будто надеялся на спасение. Собственно, это и не мужик был, а парень, отчего-то состарившийся до времени. Старили его угрюмые, запавшие глубоко глаза, не имевшие цвета, длинные, точно в печали отпущенные, грязные волосы да старческая сутулость…

Сам не зная почему, Михаил вдруг остановил татар.

— Эй! Куда вы его ведете? — окликнул он их по-кумански.

— Башку сечь! — ответил один из них.

— За что?

— Украл.

— Что?

— Мясо с жаровни.

— Голодный? — спросил князь мужика.

— Давно не емши, — хмуро кивнул мужик.

— Сколько стоит его воровство? — спросил князь у татар.

Татары были из простых, небогаты, промеж собой толковали они недолго и объявили пеню за русского всего в семь сарайских диргем. Несмотря на то что за многие преступления, включая и воровство, Джасак полагал наказанием непременную смерть (между прочим, смерть, согласно Джасаку, ждала и того, кто поперхнулся пищей за общим столом или же помочился на пепел и воду), ко времени правления Тохты нравы в Орде несколько помягчели и приобрели более рыночный характер. Какие из преступлений и вовсе перестали считаться преступлениями и не преследовались, за другие же можно стало откупиться денежной пенею. Так то было меж русскими в прежней Руси. Правда, у татар размер пени значительно колебался, главным образом завися не от рода совершенного преступления, а от того, кто его совершил и по отношению к кому. Так, уже при Тохте за убийство магумеданина причиталось сорок золотых сарайских диргем, убийство монгола оплатой не возмещалось, за смерть китайца или же латинянина можно было откупиться ослом, русских убивали бесплатно…

Михаил Ярославич расплатился с радостными татарами, вовсе не ждавшими получить прибыток за этого русского, и тронулся далее.

Спасенный мужик, будто до сих пор был повязан, покорно и безразлично поплелся в хвосте у коня. Бывают такие черствые люди, им точно все равно, что самим не жить, что других убивать. Впрочем, при внешнем безразличии к жизни живут они почему-то долго. Не благодаря и не выказывая радости от спасения, мужик, поди, так бы тупо и проводил спасителя своего до подворья, кабы князь его не прогнал.

Безмолвное, какое-то звериное присутствие человека за спиной раздражало. Хоть тот шагал, понуро опустив кудлатую и скорее всего вшивую голову, казалось, что его блеклые, холодные глаза буравят шею, упираются в затылок. Как ни грешно жалеть о сотворенном благодеянии, Михаил Ярославич вдруг остро пожалел, что спас этого единоплеменника от татар.

— Пошел прочь! — оборотившись, брезгливо сказал князь бесцветному и будто протухшему мужику.

Мужик глянул на него как-то неописуемо равнодушно, неторопко поворотился и, загребая ногами пыль, вразнолад покачивая длинными, точно бескостными руками, повлекся обратно.

Отчего-то на сей раз благодеяние не принесло душе радости, как то бывало обычно у Михаила, а, напротив, смутило душу.

Впрочем, о мужике он думал недолго.

12

Юрий явился внезапно.

Воистину появление его в Сарае (во всяком случае, для Тверского) было подобно грому среди ясного неба. Однако весть о том Михаил Ярославич встретил спокойно. Ни один мускул в лице не дрогнул, и даже глаза, всегда выдававшие его, не загорелись нетерпимым огнем. Будто он ждал эту весть. Иное дело, что творилось у него на душе. Ефрем действительно должен был благодарить Господа за то, что тот из Нижнего направил его в Тверь, а не в Сарай. Впрочем, князь и в душевной ярости понимал, что, коли Тверитин не смог удержать Юрия, значит, были на то основания.

Тотчас Михаил Ярославич распорядился найти племянника и передать ему, что до суда у Тохты он хотел бы с ним перемолвиться.

Боярин Яловега вернулся от московского князя ни с чем — Юрий наотрез, да еще с непотребным лаем, отказался встречаться и говорить с Михаилом. Мне, мол, с дядею говорить не о чем. Я, мол, в Сарай не к нему прибежал, а к Тохте, с ним и толковать буду.

Как ни востер был племянник, однако взглянуть в глаза дяде забаивался. Вестимо, даже открытые подлости за глаза-то легче творить. Хотя, разумеется, есть и такие люди, что и от прямого, прилюдного подличания смак испытывают. Но до этого Юрию надо было еще дозреть.

Тем же днем, но уже ближе к вечеру, на епископское подворье пришел нарочный от серебряных дел искусного рукомысленика Николы Скудина, отданного когда-то князем Тохте в услужение. Сам Никола даже поклониться не пришел своему бывшему князю и благодетелю. Не решился. Видать, под надзором был.

Нарочным от него оказался вятший новгородский купец Данила Писцов[83], имевший намедни по случаю сношение с Николой.

Никола сообщал, что дела русского улуса ведет беклерибек[84], а не старший визирь, что татары давно ждали Юрия и склоняют его теперь дать больший выход дани с Руси, чем дает Михаил Ярославич, и тогда, мол, хан утвердит его на великое княжение.

Примерно то и предполагал Михаил, когда опасался прихода в Сарай московского князя. Юрий уши-то, поди, развесил, обнадежился и поверил, а того не разумеет, что каков бы выход он ни назначил, а не быть ему на столе владимирском!

Яловега, находившийся тут же, на слова Писцова хмыкнул и выругался по-татарски, помянув московскую боярыню, не в добрый час зачавшую Юрия.

— Что Юрий? — спросил купца Михаил Ярославич.

Писцов усмехнулся:

— Вестимо, божится дать, сколько бы ни понадобилось.

— Собака!

— Известна порода, — согласился новгородец. — Дед-то его, когда «число» ордынское вводил, тоже всех облапошил…

Смело говорил купец с князем. Михаил с вниманием поглядел на новгородца.

— Дак ить так и было оно, — подтвердил тот и пояснил, будто князь не знал: — Невский-то посулил, что равную долю от ханской дани на всякую душу положит, котора в «число» войдет. Народ-то и возликовал равенству, а того не смекнул, что доходный-то путь у каждого свой. У кого эвона какой, — купец развел руки вширь, — а у кого — эвона! — Он сузил пальцы на обеих руках для кукишей. — Сначала-то думали подать от каждого сообразно его доходу, пойдет в том, мол, и ровность. Ан вышло-то иначе. Хоть беден, хоть богат, а за каждую душу плати одинаково. Брат-то его, Андрей Ярославич, кричал, что обманет Александр, упреждал против брата с татарами, когда еще бить их звал, ан нет, разве умных-то у нас слушают? — Он огорченно махнул рукой. — После-то уж поздно стало кулаками махать…

Купец был хорош: ладен, плечист, дороден, гладко речист и, видать, смышлен. Несмотря на жару, на встречу к князю явился не в легком пыльнике да в мурмолке, как полюбили одеваться в Сарае и русские, но в тяжелой боярской ферязи и в высокой белой шапке, загнутой вверху лихим крюком. Волосы на голове и борода его лоснилась от безжалостно вылитого на них конопляного масла. Карие глаза, как масленки в траве, то открывались навстречу собеседнику, а то прятались от видимого лукавства.

— Ну, а новгородцы-то что? — спросил князь.

Писцов поглядел на Михаила Ярославича, как птаха, склоня голову на плечо, будто спросил тот пустое.

— Новгородцы, великий князь, известно что…

— Так что же?

— Коли с утра не тихи, так уж к вечеру буйны, коли к вечеру буйны, так всю ночь колобродят. А с утра снова на вече.

— Али ты не новгородец?

— И я новгородец. Только и новгородцы, великий князь, чай, разные. — Писцов серьезно посмотрел Михаилу Ярославичу в глаза и вздохнул. — Ходим мы по миру-то, видим, как иные живут.

— Али лучше?

— Да не в том суть, что лучше, — лучше нашего-то, поди, нигде не живут. А вот чище, что ли, единей. Не знаю, как и объяснить-то тебе. Что шведы, что немцы, что татаре эти поганые друг за дружку вона как держатся! Мы одни над собой надсмехаемся, токо бьемся да режемся.

В Князевых покоях воцарилась долгая тишина, какую не нарушало, а, напротив, усиливало дальнее церковное пение.

— И я то не ведаю… — тихо, раздумчиво произнес Михаил Ярославич. Помолчал и сказал так, как говорят самому себе. — Хочу иначе. Да не знаю, как сладится. — Потом усмехнулся, глядя уж на купца. — Дело не скорое, Данила Писцов. Не загадываю. И славы не обещаю. А коли хочешь быть помощником, так служи у меня, — неожиданно предложил он.

Новгородец осенил себя крестным знамением, низко поклонился Михаилу Тверскому и молвил:

— Что ж, послужу тебе, великий князь. Затем и пришел…