Боже мой, какие взрослые дети! Я же в ее годы была круглой дурищей. Разве я могла бы вот так, свободно, прийти к актрисе в дом, говорить на ее языке, интересоваться ее жизнью. Мы в десятом классе бегали по Сумской туда-сюда (это место на главной улице Харькова называлось «стометровкой») в надежде увидеть любимого артиста из Театра имени Шевченко, чтобы потом долго его сопровождать шагах в двадцати от него.
«Лёль, и што они там делають на етый стометровки? Ты бы, Лёль, проследила за ими. Ето ж што ш такое — туда-сюда, туда-сюда…»
Дальше «стометровки» нас не хватало.
Я показала Дорин бронзовое зеркальце с ангелом, что папа привез мне с войны. Она смотрела на красивую вещицу внимательно и серьезно. Мне было очень интересно понять, о чем в это время думала немецкая девочка Дорин. Наверное, ее прадедушка воевал… И что привлекло ее в России? Она сказала своей подружке что-то на немецком, но я не услышала ни одного знакомого немецкого слова. Подруга пошла в прихожую и принесла Дорин ее сумку. Дорин дала мне мою книгу для автографа, диск «Бюро счастья» и все остальные диски. Я подписала все и сказала: «Биттэ шён, my dear Дорин».
Видно, от моего нелепого смешения двух языков она с подружкой засмеялась громко и очень заразительно. Я тоже смеялась и ничего, ну ни одного немецкого слова не могла по такому случаю вспомнить. Только и крутилось: «Хендэ хох… Гитлер капут». И от этого мне еще веселее было.
— А это вам сувэнир.
Она дала мне красивый пакетик, а в нем… петушок на палочке!
Истощились к концу книги слова. Вот тебе и стоп, Люся. Не знаю, какими словами описать этот «сувэнир» от немецкой девушки, которая прочла книгу, где, наверное, ей было интересно, а что же пережила русская девочка в войну. И что такое для ребенка война. И что именно в те страшные годы формировалась и выстраивалась моя мечта — быть актрисой. И Дорин не пропускала ни одного моего спектакля, ни одного концерта в Москве. И всегда с фотоаппаратом.
А однажды она после спектакля ждала меня и горько плакала. Оказывается, кончилось ее обучение, и она возвращается к себе, в Германию. Но ничего, она все сделает и опять приедет в Москву. И через время я получаю посылку: диск с песнями и портретом Марики Рекк. А в письме: «Наш город — тихий, чистый. Но я все равно скучаю по Москве. Много читаю русских книг. Только моя бабушка не разделяет моего увлечения русским языком».
Значит, я правильно поначалу подумала. Вот же, как все переплелось… Она мне, эта немецкая девочка Дорин, очень родная. А я ей так интересна.
Но мир переплелся еще парадоксальнее и заковыристее.
Совсем недавно Дорин на несколько дней приезжала в Москву и передала мне пленку. Дома поставила я эту пленку. И детский немецкий хор запел: «О, танненбаум, о, танненбаум. Ви грюн зинд дейне блеттер». Ну Дорин! Ну и Дорин! Этой песне меня научила в годы оккупации девочка по имени Зоя Мартыненко. Ее мама на целый день уходила на базар и запирала ее в комнате. И мы с ней разговаривали через дверь. Я в коридоре. Она в закрытой комнате. Мы громко пели вдвоем эту песню, не зная, о чем она. Об этом в одной из глав «Моего взрослого детства».
В Америке, два года тому, у меня были концерты. После концерта в каждом городе подходят люди, которые когда-то меня видели или были знакомы со мной. Чаще, конечно, мои, харьковчане.
— Вы… ты, Люся, меня, конечно, не узнаешь. Я… Зоя Мартыненко.
Передо мной, со вкусом одетая, стояла очень милая женщина. Рядом муж. Я никогда не вдаюсь в подробности, не задаю вопросов: почему уехали и т. д. Уехала и уехала. Значит, так надо было. А может быть, я уже к этому привыкла? Вначале интересно было. А со временем… Очень много людей разъехалось по миру.
Оккупация, Зоя Мартыненко, «О, танненбаум», Дорин…
Дорин одолела такую толстую книгу «Аплодисменты». Ей-богу, есть в этом что-то, чему можно радоваться, что есть момент счастья.
Я у нее спросила: «Кто тебе посоветовал прочесть мою книгу?» Она сказала, что в МГУ все читали и сказали, что немецкой группе это будет особенно интересно.
А лет десять тому у меня была другая история. Звонит мне журналистка с просьбой прочесть рукопись, подготовленную на основе моей книги «Аплодисменты» для иностранцев, изучающих русский язык.
Я помню, что согласия на публикацию той рукописи не дала. Пожелтевшие сорок семь страниц. Конечно, здорово бы напечатать ее целиком. Сразу скажу, что карьера у этой журналистки сложилась хорошо. Она работает завотделом читаемой газеты. По сегодняшним законам «свободы слова» все правильно. Вот из ее приписки к рукописи: «Прошу извЕнить за некоторые исправления и «грязь» чернового варианта текста. С уважением…»
Когда я прочла те страницы, мне стало так себя жалко. И вот это всё? И это так про папу, про войну?
«Девочка томится в очереди за подачкой. Ее сильный и веселый отец воюет на фронте. Почему она вспоминает об отце, когда надо быть ловкой и хитрой и не пропустить свою подачку? Очень хочется есть».
«Трогательные истории из жизни раненых солдат, воров, исполненные звонким детским голосом, заставляли раскошелиться измученных войной людей».
«Так начинала свои первые публичные выступления известная киноактриса Людмила Гурченко. Экзерсисы песенного жанра складывались в опыт».
«Здесь следует сделать маленькое отступление и сказать несколько слов о ситуации в кино в конце пятидесятых годов. На нем еще лежит тень Сталина, от которой трудно избавиться».
«Пойдем-ка со мной». Иван Пырьев решительно взял ее за руку и повел в дальнюю комнату. Там «загорала» группа, и это означало, что работа не шла. «Попробуйте эту куколку еще раз». — Мастер, как и подобает человеку его ранга, был немногословен».
Это для иностранцев. Им все будет понятно про «куколку» и тень Сталина, которая еще на всем лежит? И что мастер повел ее в дальнюю комнату…
Прочти эту мою жизнь в сорок семь страниц… И Дорин никогда не подарила бы мне прозрачного апельсинового петушка на палочке. Она никогда бы не разыскала «куколку». Да что там…
Я на любимом Страстном. На своей скамеечке. Осень. Она для меня всегда печальная. Окрасится ненадолго золотым и красным, а затем снова все дымчатое и серое. И туман. И так больше полугода. Нет, это не Харьков. Все-таки я часто думаю о девочке, о моем далеком «я»…
И все же иногда случается то, чего и не предполагалось. Для меня так поздно наступил час прозрения. И тут я в папу.
«Лёль! Смотри, якой я стал умный. Не пью, не курю, тибе по дому помогаю з усею душой!»
«Марк-котик, так сколько тебе лет?» — «Ну, Лёль, дело же не в етум. Главное, я другой».