Читать интересную книгу Мессалина - Рафаэло Джованьоли

С другой стороны, Кассий Херея и Минуциан тоже не сидели сложа руки, без устали ища новых надежных сообщников, они заручились поддержкой сенаторов Карнелия Регула, Гая Валерия Азиатика и Понца Аквила, а также Юлия Лупа, еще одного трибуна преторианцев. Азиатик и Регул были консулярами. Влияние одного из них распространялось не только на Рим, но и на всю Италию и Галлию. Другой пользовался большим уважением в Испании. Поэтому оба этих человека были чрезвычайно удачным пополнением рядов заговорщиков, особенно Аквил, которого они ценили за его выносливость и невероятную физическую силу.

Кассий Херея, ставший мозгом и сердцем этого заговора, тоже потратил несколько месяцев на поиски места и времени, подходящих для осуществления его замысла. В результате долгих размышлений он пришел к выводу, что им трудно будет обойтись без префекта претория, который один мог в нужный момент послать нескольких преданных людей на охрану Цезаря.

Вот почему, заручившись согласием Минуциана и Валерия Азиатика, однажды, в середине ноября Кассий Херея отправился к Клементу Аретину и после короткого предварительного разговора открыл ему свою душу.

- Я уверен, достопочтенный Клемент, - добавил он, - что ты, долгие годы сражавшийся за честь и славу Рима, не можешь не чувствовать того, что сегодня чувствуют все его граждане. Жестокости и безумствам Гая Цезаря должен быть положен предел, иначе в скором будущем Республику постигнет катастрофа. Что касается меня, то я убежден: никакие увещевания, никакие доводы разума не смогут остановить это чудовище, оскверняющее императорский пурпур! Настало время, когда долг римлянина велит мне взять в руку кинжал и избавить родину от тирана! Более того, я сознаю свою вину в страданиях латинского народа и думаю, что ты разделяешь мою боль, ибо только поддержка наших мечей позволяет деспоту делать все, что ему заблагорассудится. Он правит лишь благодаря нашему безответственному попустительству, без нас он не смог бы ничего сделать. Итак, мы виноваты еще больше, чем он сам. Следовательно, именно мы должны взять на себя всю тяжесть и опасность, с которыми связано убийство тирана [XII].

Голос взволнованного трибуна то и дело срывался с баса на фальцет, однако Клемент внимательно выслушал его, а потом сказал:

- Я полностью одобряю твои слова, благородный трибун, хотя ты и сам знаешь, что вокруг рыщут сотни доносчиков, а поэтому от нас требуется большая предусмотрительность! Но я верю в твою искренность. И в доказательство своей преданности скажу, что со мной и с тобой произошел случай, который бывает с людьми, роющими два разных подземных хода, но ищущих один и тот же клад. Тогда, после долгих поисков, которых снаружи никто не видит, эти два человека неожиданно встречаются: знай, что то же самое произошло и с нами, знай, что вместе с многими сенаторами и всадниками я уже много месяцев вынашиваю план, схожий с твоим.

- Ах! Во имя всех подземных богов! Жива еще латинская добродетель! - воскликнул Херея и, просияв от радости, обнял Клемента.

Немного успокоившись, он продолжил:

- Ох, если бы ты знал, Клемент, сколько раз в императорском таблии или в триклинии мною владело непреодолимое желание обнажить меч и одним ударом покончить с тираном, упивающимся своей жестокостью! И знаешь, что меня удерживало? Только одно: мысль о свободе, о Республике и о моей родине, которая не увидела бы в моем поступке ничего, кроме безумной выходки человека, обиженного деспотом. Нет, нужно, чтобы сенаторы и преторианцы объединили свои усилия и вместе пришли к торжеству справедливости. Недаром ведь, отказавшись от власти отдельных людей, наши мудрые предки пожелали, чтобы любой суд вершили ежегодно избираемые консулы и вечные законы, которым никто не в силах противиться.

Эти слова немного смутили Клемента. Должен ли он был открыть Кассию истинные побуждения главных организаторов заговора, намеревавшихся всего лишь поставить Клавдия на место Калигулы, тогда как Херея и его сообщники метили не в тирана - это было ясно, - а в саму тиранию, занявшую исконное место Республики? Подумав, он решил назвать преторианскому трибуну только те имена своих сообщников, которые ничего не знали о планах Мессалины и Калисто. Разумеется, умолчал он и о них самих, и таким образом, вдохновители предстоящего покушения остались известны лишь ему одному. С тех пор до начала декабря все заговорщики собирались регулярно и, окружая тайной каждую встречу, решали, как им довести свой замысел до конца. А поскольку тиран еще не отказался от привычки разбрасывать деньги с лоджии базилики Юлия, то Кассий Херея предложил убить его как раз тогда, когда тот будет занят этим отвратительным делом. Он пообещал вооружиться кинжалом и с помощью Минуциана, Аквила или Аспрената зарезать деспота, а потом сбросить его вниз, вслед за его проклятым золотом. Но, хотя эту идею поддержали Минуциан, Аквил и Помпедий, все же остальные ее отклонили, базилика была слишком тесным местом для успешного осуществления намерений преторианского трибунала. Гораздо более удачной заговорщикам показалась мысль убить тирана на его же алтаре, когда, одетый в костюм своего Божества, он начнет принимать жертвы от жрецов Цезаря - как раз в ту минуту, когда будет вдыхать фимиам всеобщего подобострастия и бессовестной лести. Однако и этот план неожиданно рухнул. Произошло событие, которое посеяло панику в рядах сообщников и подвергло огромной опасности жизнь каждого из них.

На девятый день декабря (5 декабря) 793 года из дома Клавдия Тиберия Друза бесследно исчез раб по имени Поллукс. Его хватились еще на рассвете, когда мажордом стал раздавать слугам их обычные утренние поручения, - и с тех пор нигде не могли найти. Этот случай вызвал немало удивления, ибо никто не мог себе представить раба более исполнительного и более чуждого тех развлечений, к которым были неравнодушны другие слуги, готовые воспользоваться каждой минутой свободы, чтобы поскорей покинуть дом своих хозяев, если даже это грозило им распятием за Эсквилинскими воротами.

Рабы, слуги и либертины сбились с ног, разыскивая Поллукса, и весь день только и делали, что обсуждали это непонятное бегство. О причине же его знала только Мессалина, которая еще накануне вечером получила запечатанное письмо, переданное ей рабом небогатого плебея Луция Тремидия, бывшего клиентом семьи Помпедиев. Письмо содержало следующее:

«Самой красивой женщине Рима Валерии Мессалине

от ее преданного раба Поллукса, желающего ей счастья и здоровья.

Прочитав это послание, ты не удивишься моему бегству из твоего дома. Воспользовавшись законом Цезаря, позволяющим рабу свидетельствовать против хозяина, я побывал у претора и обвинил Клавдия Тиберия Друза в том, что он собственноручно подделал завещание Луция Фонтея Капитона: для этого у меня нашлось достаточное число прямых и косвенных улик, так что скоро твоему супругу придется предстать перед строгим и суровым судом. О тебе я не сказал ни слова, даже тогда, когда претор спрашивал меня о том, как ты вела себя с Фонтеем Капитоном, часто появлявшимся в твоем доме, и какие отношения были между вами: я неизменно отвечал, что ты держалась скромно и что между вами были самые благопристойные отношения. Ты знаешь, что именно я утаил. Но догадываешься ли ты, почему я это сделал и почему дал показания против Клавдия? Сейчас я все объясню, и тогда ты поймешь причину этих и других моих поступков. Я ненавижу Клавдия и люблю тебя. Я люблю тебя с тех пор, как ты впервые вошла в дом моего хозяина, такая красивая и неприступная. С тех пор я объявил себя врагом того человека, который обладает тобой. И чем больше я презирал этого трусливого обжору, недостойного владеть подобным сокровищем, тем больше я обожал тебя. Конечно, мои слова тебя удивляют. Как, - ты думаешь, - раб посмел поднять глаза на его госпожу? Раб позволил себе испытывать ненависть и любовь? О, моя прекрасная синьора, ты не виновата в этих мыслях… В них виноваты римские обычаи и моя дерзость. Вы, римляне, повелители всего мира, привыкли относиться к рабам не как к людям, а как к животным, даже хуже, как к мебели, как к вашим собственным вещам. Поэтому вам трудно представить, что у нас могут быть и чувства, и мысли, и желания! О, моя госпожа! Может быть, мысли и чувства есть даже у стройного олеандра, растущего в твоем саду, даже у цепного пса Атрея, сторожащего твою дверь, даже у осла, приводящего в движение мельничные жернова! Почему этого не может быть?

Видишь, сколько дерзости у того, кого ты считала своей вещью? Я чувствую, что я такой же человек, как твой Клавдий, как твой Калисто, как сам император! Чудовищные слова, не правда ли? И все же, моя божественная синьора, это так.

У меня есть разум, есть сердце и есть язык: я понимаю, что все люди равны перед природой. Я умею любить, ненавидеть, чувствовать жалость, гнев, боль или радость. Я могу рассказать об этом. И о том, какое насилие над природой вы совершаете с помощью ваших мечей. Эта несправедливость переполняет мою душу болью, и вы не сможете отнять у меня этого чувства, даже если закуете меня в каторжные цепи: и тем более, если сделаете это! Знай, что если вы даже распнете меня на кресте, то все равно вы не лишите изначального равенства всех людей, которое было положено богами! И еще знай, что такие же чувства и мысли испытывают миллионы ваших рабов, в чьих жилах течет человеческая кровь, в чьих душах живут человеческие мысли, надежды и мечты о справедливости. Я не уверен, что все это понимал божественный Цезарь, когда принимал мудрый закон, позволяющий рабам обвинять хозяев. Но я уверен, что теперь для рабов наступит эра избавления и мести. Повторяю: сейчас ты пожимаешь плечами - своими великолепными олимпийскими плечами - и презрительно сжимаешь губы - те губы, в которых заключено самое высокое блаженство из всех, существующих под небом! Я это знаю, моя обожаемая синьора. Но послушай! Вот уже пять лет, как ты вошла в дом моего хозяина, и вот уже пять лет, как я люблю тебя со всей силой страсти, кипящей в моей крови! Поймешь ли ты дерзкую прихоть твоего раба, наблюдавшего твои объятия с Децием Кальпурнианом, Паоло Персиком, Мнестером и Калисто. Почувствуешь ли ты, какие страдания пять лет терзали душу человека, безумно любящего самую прекрасную женщину в мире и не имеющего возможности сказать ей хотя бы одно нежное слово, обратить на нее хотя бы один ласковый взгляд? Можешь ли ты вообразить ежедневные муки этого человека, не только лишенного права поднять глаза на ту, которую он обожает, но и вынужденного видеть, как ее ласкают другие! И при этом не издать ни единого крика, ни единым движением не облегчить свою боль! Подумай об узнике, которого в течение пяти лет подвергают ежедневной пытке, и ты получишь бледное представление о том, что я перенес! Итак, я дал показания против Клавдия и ничем не выдал тебя. Но я еще могу рассказать претору, в чьих объятиях умер Луций Фонтей Капитон. Могу поведать всем о любовных похождениях Персика, Кальпурниана, Калисто, Абудия Руфона, Фонтея, Мнестера: тому доказательствами будут, во-первых, их щедрые подарки и вознаграждения. Во-вторых, их частые посещения, в-третьих, завещание, составленное в пользу Квинтилии, в-четвертых, твои уединенные встречи с Фонтеем, что смогут подтвердить все слуги твоего дома, особенно если палачи развяжут им языки. О, каждая мельчайшая подробность этих свиданий запечатлена в моей памяти так же неизгладимо, как и те муки ревности, которые я не в силах забыть!