Читать интересную книгу Закат и падение Римской Империи. Том 2 - Эдвард Гиббон

II.В опасностях и в несчастиях первобытные христиане имели обыкновение подкреплять свои душевные и физические силы знамением креста, которое они употребляли во всех своих церковных обрядах и при всех житейских затруднениях как верное предохранительное средство от всяких духовных и мирских невзгод. Выло бы вполне достаточно одного авторитета церкви, чтоб объяснить такое же благочестивое обыкновение в Константине, который с одинаковым благоразумием и одинаковой постепенностью усвоил и истины христианства и его символ. Но свидетельство одного современного писателя, уже в сочиненном прежде того трактате вступавшегося за дело религии, придает благочестию императора более внушительный и возвышенный характер. Он с полной уверенностью утверждает, что в ночь, которая предшествовала последней битве с Максенцием, Константин получил во время сновидения приказание надписать на щитах своих солдат небесное знамение Бога, священную монограмму имени Христа, что он исполнял эту волю небес и что его мужество и повиновение были награждены решительной победой на Мильвийском мосту. Но некоторые соображения дают скептическому уму основание заподозрить прозорливость или правдивость ритора, который из усердия или из личных интересов посвятил свое перо на служение господствовавшей партии. Он издал в Никомедии свое сочинение о смерти гонителей церкви, как кажется, почти через три года после победы под стенами Рима; но промежуток в тысячу миль и в тысячу дней представлял широкое поле для выдумок декламаторов, для легковерия торжествующей партии и для безмолвного одобрения самого императора, который мог без негодования внимать чудесному рассказу, увеличивавшему его славу и способствовавшему успеху его замыслов. Лициния, еще скрывавшего в то время свою вражду к христианам, тот же автор снабдил подобным видением в форме молитвы, которая была сообщена ангелом и повторялась всей армией перед ее вступлением в бой с легионами тирана Максимина. Частое повторение чудес раздражает человеческий разум, когда оно не в состоянии поработить его; но если мы рассмотрим в частности сновидение Константина, мы найдем, что его можно натурально объяснить или политикой, или энтузиазмом императора. В то время, как заботы о завтрашнем дне, долженствовавшем решить судьбу империи, были прерваны непродолжительным и беспокойным сном, внушительный вид Христа и хорошо знакомый символ его религии могли сами собою представиться возбужденному воображению монарха, чтившего имя христианского Бога и, может быть, втайне взывавшего к Нему о помощи. Искусный политик также мог употребить в дело одну из тех военных хитростей, один из тех благочестивых обманов, к которым прибегали с таким искусством и успехом Филипп и Серторий. В сверхъестественное происхождение сновидений верили все древние народы, и значительная часть галльской армии уже была подготовлена к тому, чтоб возложить свои упования на спасительный символ христианской религии. Тайное видение Константина могло быть опровергнуто лишь несчастным исходом войны, а неустрашимый герой, перешедший и Альпы и Апеннины, мог относиться с беспечностью отчаяния к последствиям поражения под стенами Рима. Сенат и народ, ликовавшие по случаю своего избавления от ненавистного тирана, признавали, что победа Константина превосходила подвиги смертных, но не решались утверждать, что она была одержана благодаря покровительству богов. Триумфальная арка, которая была воздвигнута почти через три года после этого события, возвещает в двусмысленных выражениях, что Константин спас Римскую республику и отомстил за нее благодаря величию своей собственной души и внушению или импульсу, исходившему от Божества. Языческий оратор, ранее других воспользовавшийся удобным предлогом, чтоб восхвалять добродетели завоевателя, полагает, что он один был допущен к тайным и интимным сношениям смертных на подчиненные ему божества; этим путем он дает подданным Константина весьма благовидный предлог, чтоб отказаться от принятия новой религии своего государя.

III.Философ, рассматривающий с хладнокровным недоверием сновидения и предзнаменования, чудеса и диковины светской или даже церковной истории, вероятно, придет к тому заключению, что, если глаза зрителей иногда были вводимы в заблуждение обманом, рассудок читателей был гораздо чаще оскорбляем вымыслами. Каждое происшествие, каждое явление и каждая неожиданная случайность, по-видимому отклонявшиеся от обычного порядка природы, опрометчиво приписывались непосредственному действию божества, а пораженное удивлением воображение толпы иногда придавало определенную форму и цвет, голос и сознательное направление пролетавшим в воздухе необыкновенным метеорам. Назарий и Евсевий были те два самых знаменитых оратора, которые в тщательно обработанных панегириках старались возвеличить славу Константина. Через девять лет после победы под стенами Рима Назарий описывал армию божественных воинов, как будто бы внезапно нисшедших с небес; он говорил об их красоте, об их мужестве, об их гигантских формах, о потоке света, лившегося с их божественных лат, о терпении, с которым они разговаривали со смертными и позволяли осматривать себя, и наконец об их заявлении, что они были посланы и прилетели на помощь великому Константину. В доказательство достоверности этого чуда языческий оратор ссылается на всех галлов, в присутствии которых он тогда говорил, и, по-видимому, надеется, что это недавнее и публичное происшествие заставит верить и в древние видения.

Более правильной и более изящной формой отличается христианская фабула Евсевия, появившаяся через двадцать шесть лет после сновидения, из которого, быть может, она и возникла. Он рассказывает, что во время одного из своих походов Константин увидел собственными глазами в воздухе над полуденным солнцем блестящее знамение креста со следующей надписью: «Этим победи». Это поразительное небесное явление привело в изумление и всю армию, и самого императора, который еще колебался в выборе религии; но его удивление перешло в веру вследствие видения следующей ночи. Перед ним явился Христос и, показывая такое же знамение креста, какое Константин видел на небесах, сказал ему, чтоб он сделал такое знамя и шел с уверенностью в победе против Максенция и всех своих врагов. Ученый епископ Кесарийский, по-видимому, сознавал, что недавнее открытие такого удивительного происшествия может возбудить изумление и недоверие между самыми благочестивыми из его читателей. Однако вместо того, чтоб сделать точные указания времени и места, которые всегда способствуют обнаружению лжи или удостоверению истины, и вместо того, чтоб собрать и сообщить свидетельства стольких живых свидетелей, которые, без сомнения, были очевидцами этого удивительного чуда, Евсевий ограничивается тем, что ссылается на весьма странное свидетельство - на то, что покойный Константин, через несколько лет после этого происшествия, сообщил ему в откровенной беседе об этом необыкновенном случае своей жизни и подтвердил его достоверность торжественною клятвой. Осторожность и признательность ученого епископа не дозволили ему заподозрить правдивость своего победоносного повелителя, но он делает ясный намек на то, что всякий другой менее веский авторитет показался бы ему недостаточным для удостоверения факта этого рода. Этот мотив доверия не мог пережить могущества дома Флавиев, и небесное знамение, которое могло бы сделаться предметом насмешек для неверующих, было оставлено в пренебрежении христианами того века, который непосредственно следовал за обращением Константина в христианство. Но кафолическая церковь, и восточная, и западная, усвоила чудо, которое или на самом деле, или только по-видимому поддерживает популярное поклонение кресту. Видение Константина сохраняло почетное место в легенде суеверия до тех пор, когда смелый и прозорливый дух критики дозволил себе понизить цену триумфа и взвесить правдивость первого христианского императора.

Протестанты и философы нашего времени, быть может, найдут, что в деле своего обращения в христианство Константин подкрепил предумышленную ложь явным и сознательным клятвопреступлением. Они, быть может, без колебаний будут утверждать, что в выборе религии Константин руководствовался лишь своими интересами и что (по выражению одного нечестивого поэта) он сделал из алтарей подножие к императорскому трону. Но такой строгий и безусловный приговор не подтверждается ни свойствами человеческой природы, ни характером Константина, ни характером христианской религии. Не раз было замечено, что в века религиозного воодушевления самые искусные политики сами отчасти увлекались тем энтузиазмом, который они старались внушать, и что самые благочестивые люди присваивали себе опасную привилегию защищать дело истины при помощи хитростей и обмана. Личные интересы так же часто служат руководством для наших верований, как и для нашего образа действий, и те же самые мирские расчеты, которые могли влиять на публичные деяния и заявления Константина, могли незаметным образом расположить его к принятию религии, столь благоприятной и для его славы и для его возвышения. Его тщеславие было удовлетворено лестным уверением, что он был избран небесами для того, чтоб царствовать над землей; успех оправдал божественное происхождение его прав на престол, а эти права были основаны на истине христианского откровения. Как действительная добродетель иногда зарождается от незаслуженных похвал, так и благочестие Константина, быть может, лишь вначале было притворным, но потом мало-помалу созрело в серьезную веру и в пылкую ей преданность под влиянием похвал, привычки и примера. Епископы и проповедники нового учения были приглашаемы к императорскому столу, несмотря на то, что их костюмы и манеры не гармонировали с обстановкой императорской резиденции; они сопровождали монарха в его экспедициях, а влияние, которое один из них, родом египтянин или испанец, приобрел над его умом, приписывалось язычниками действию магии. Лактанций, украсивший евангельские правила красноречием, достойным Цицерона, и Евсевий, обративший ученость и философию греков на пользу религии, были допущены к дружеским и фамильярным сношениям со своим государем; эти даровитые мастера в словопрениях могли с терпением выжидать такой минуты, когда ум Константина был более податлив на убеждения, и могли употреблять в дело такие аргументы, которые были более подходящи к его характеру и умственным способностям. Как бы ни было выгодно для церкви приобретение столь высокопоставленного последователя, он отличался от многих тысяч своих подданных, принявших христианское учение, скорее блеском своего царского одеяния, чем своею мудростью или добродетелями, и нет ничего неправдоподобного в том, что ум необразованного солдата преклонился перед вескостью таких доказательств, которые, в более просвещенном веке, удовлетворили и поработали умы Греоция, Паскаля и Локка. Среди непрерывных трудов по управлению империей этот солдат проводил, или притворялся, что проводил, часы ночи в тщательном изучении Св. Писания и в сочинении богословских речей, которые он впоследствии произносил в присутствии многочисленных и рукоплещущих слушателей.