своими окошками – чистыми, светлыми – домик вглядывался в голубую воду Азовского моря.
Екатерина и выходила Китаева, излечила от болей и хворей, поставила на ноги, и что важно – почти не пичкала его микстурами, порошками и таблетками, лишь давала отвары из лекарственных трав да поправляла здоровье своего нового мужа (с Китаевым она венчалась в церкви, считала, что побывав у алтаря, он станет крепче, небесные силы будут помогать ему держаться на ногах) молоком, фруктами, овощами, рыбалкой и целебным морским воздухом. Еще – теплом, которым был наполнен ее дом, обстановкой, царившей в Катином селе, где дома не запирали на замки, а если запирали, то ключ обязательно клали в деревянный почтовый ящик либо под крыльцо, так, чтобы легко можно было достать. Обычаи здесь были простые, народ жил доверчиво, и если в селе появлялся кто-нибудь посторонний, скользкими глазами умиленно поглядывающий на чужое имущество, то от таких людей избавлялись очень быстро.
В общем, с помощью Кати Сосницкой Китаев поднялся на ноги, вновь обрел самого себя, начал потихоньку работать в колхозе. В пятьдесят седьмом году его признали незаконно осужденным, вернули ордена и выплатили «фронтовые», жизнь стала налаживаться, а в голову приходить мысли: а не вернуться ли в Ленинград? Но на это погрустневшая Катя Сосницкая отрицательно покачала головой.
– Здесь, на этом углу азовского берега, – моя родина, здесь могилы моих родных, отца и матери, здесь родился вот он, – Катя погладила по голове трехлетнего Петьку, стоявшего рядом с ней, – твой сын и мой сын… Съездить в Ленинград можно, побыть там пару-тройку недель тоже можно, но чтобы переселиться на постоянное место жительства… – Катя отрицательно покачала головой. – Нет, Володя.
Китаев взял жену за руку.
– Нет – значит, нет. Больше этот вопрос поднимать не будем.
Через несколько дней он уехал в Ленинград – надо было выполнить обещание, которое он дал на могиле матери: в мастерской, которую Трофим Голубев по старинке называл «гробовой», заказал высокий памятник из черного мрамора и ложе под него, бронзовые винты с крупными, ярко начищенными головками и православный крест из розового камня, заплатил аванс и уехал к Кате.
Через месяц появился в Питере снова. Придирчиво осмотрел памятник, ложе, крест, короб, в котором можно было сажать цветы, и работой остался доволен. На следующий день памятник был установлен на могиле. Когда рабочие укатили свою тележку с инструментом, Китаев присел на край короба, долго сидел неподвижно, пока за ним не пришел Трофим. Не говоря ни слова, он сел на край короба рядом, в печальной задумчивости опустил голову.
Было прохладно. На питерских просторах, когда нет солнца, всегда бывает прохладно, словно бы сквозь землю откуда-то из глубины проступает стылая влага, оседает на одежде, руках, лице, окружающих предметах, природа сразу делается неуютной. По кладбищу, по дорожкам ходил сторож, проверял что-то, словно бы пересчитывал могилы – не украл ли кто-нибудь пару-тройку холмиков. Худое, изрезанное морщинами лицо его было угрюмым.
– Пойдем, Володя. – Трофим тронул Китаева рукой за плечо, потом ухватил за локоть. – Пойдем, пойдем, – и, выводя Китаева из заторможенного состояния, в котором тот находился, потянул, – а то у меня дома ужин на нас двоих стынет…
Китаев вздохнул, поднял голову.
– Как двоих? А где твоя Верка?
– Ушла Верка. – Трофим улыбнулся неожиданно легко, даже весело. – Нет ее… И слава Богу! – Он не выдержал, перекрестился.
Вместо ответа Китаев понимающе кивнул, поднялся с могилы.
Он дожил до наших дней, бывший фронтовик и бывший зек Владимир Владимирович Китаев, до перестройки, до ельцинской поры, а в девяносто третьем году, когда танки в Москве били по Белому дому – все произошло именно в этот момент, – его не стало. Сердце не выдержало, и Китаев, прощально глянув на жену, сморщился мученически, прося у нее прощения, втянул сквозь сцепленные зубы воздух в себя и едва слышно застонал.
Прошло еще несколько тревожных минут, сопровождаемых танковой стрельбой, срывающейся с экрана телевизора, и Китаев закрыл глаза. Катя заплакала.
Слегка приотворенная форточка в окне тихо звякнула и распахнулась, хотя на улице никакого ветра не было – вообще стояла золотая южная осень, которая ветрами, как известно, не отличается, и в доме сквознякам негде было разбежаться, жена Китаева всегда с ними боролась, считая домашние ветродуи причиной едва ли не всех болезней…
Так что же это было?
Душа Китаева вылетела наружу, на небесный простор?
Но что бы там ни произошло, со смертью Китаева не осталось, пожалуй, ни одного человека, который участвовал бы в зековском восстании на пятьсот первой стройке – все ушли. И память об этом восстании угасла – некому уже его вспоминать.
Эпилог
Есть на Севере незатейливая, немноголюдная станция Абезь, хотя, как полагают многие, станция эта – узловая и жизнь на ней должна кипеть, как бульон в кастрюле, поставленной на горящую газовую горелку. Ведь Абезь стоит на направлении, так сказать, ходовом, ведущем в Воркуту. А Воркута – это Воркута, северный стольный город с суровой историей, – поезда в эту знаменитую столицу должны ходить один за другим, с ветром, с музыкой и ресторанными песнями. Должны ходить, но не ходят. Точнее, ходят, только очень редко. Один утром – из Москвы, один вечером – обратно. Это – скорые, плюс еще один медлительный пассажирский, останавливающийся у каждого столба – местный. Его еще называют рабочим… Вот и все движение. Ходят, естественно, и товарняки. Но тоже редко.
Словом, жизнь в Абези совсем иная, чем была когда-то, в частности, в пору, описанную в этой истории.
Летом в Абези мне не доводилось бывать – только зимой. Сугробы в поселке намело выше крыш, они угрожающе нависали над домами, некоторые заглядывали даже в печные трубы, грозили засыпать печи и жилье. Абезь нынешняя – совсем не та, что была раньше. Раньше в ней обитало более десяти тысяч человек, сейчас – всего шестьсот с небольшим хвостиком. Работы никакой, поэтому жители хватаются за любое дело – лишь бы заплатили хотя бы немного денег.
От последних двух советских десятилетий остались новые дома – обустроенные, со всеми удобствами, утепленные; от советской поры – старой, послевоенной, когда произошло восстание на пятьсот первой стройке, до сих пор сохранились штабные и жилые бараки, в большинстве своем переломленные в крышах, но еще годные для эксплуатации, и в них и ныне живут люди. Но в захиревшей полупустой Абези и сегодня ощущается, что когда-то здесь кипела жизнь – хоть и не самая светлая (точнее, жестокая), но это была жизнь.
Сейчас же на улицах – ни души, только поземка закручивает в игривые хвосты мелкий снег, да из труб в серое небо взвивались столбы дыма – Абезь сопротивлялась тридцатисемиградусному морозу; еще далеко внизу, скрытая