– Тебе повезло, Бруно, – сказала она. – Скоро ты сам увидишь эти памятники прошлого, они в каком-то смысле принадлежат и тебе.
Мальчик покраснел, чувствуя себя в центре всеобщего внимания, ему бы хотелось, чтобы мама была там и слышала эти слова. В бассейне ее не было. Он вошел в парк и направился к садовому домику в полной уверенности, что найдет ее там. Так весело было бежать по садовым дорожкам наперегонки с экзотическими бабочками.
Дверь домика была закрыта. Бруно повернул ручку, зовя мать, и как вкопанный застыл на пороге, поначалу даже не поняв, что означает клубок переплетенных тел, бьющихся и ищущих друг друга в полутьме на широком диване.
Потом, когда до него дошло, что нечто чудовищное происходит между его матерью и дядей Джорджем, он зажал себе рот рукой от боли и снова прошептал «мама», но с губ не сорвалось ни единого звука. В этот момент лица Аннализы и Джорджа повернулись к нему, и мальчик увидел в их глазах отражение своего собственного ужаса.
Аннализа, прикрывшись подхваченным с полу халатом, вскочила и закричала: «Бруно!» Но он уже бежал прочь, чтобы ее не слышать и не видеть: она нанесла ему удар, от которого ему не оправиться. Он всегда будет ее ненавидеть.
Он бежал к выходу из парка, к оживленному шоссе, слезы застилали ему глаза, но он все бежал и бежал вперед, словно смерть гналась за ним по пятам.
Машины проносились в обоих направлениях, и ему чудом удалось проскочить не останавливаясь. Он пересек шоссе и вбежал в чей-то чужой парк. Пока он бежал, спасаясь от нестерпимого стыда, ему слышался за спиной голос матери, ее отчаянный крик, полный ужаса и боли: «Бруно, вернись!», потом раздался пронзительный, душераздирающий вигз тормозов по асфальту, потом ничего.
Он опустился на землю под большим деревом и разрыдался:
– Как ты могла, мама? Как ты могла?
Его неотступно преследовало непристойное видение, этот клубок голых тел, распавшийся перед его потрясенным взором. «Как ты могла?» – повторял он снова и снова, рыдая и в отчаянии колотя кулаками по земле.
* * *
Судя по положению солнца, было около семи часов вечера. Бруно сидел, спрятав лицо в коленях, когда послышался шум шагов. Он решил приподнять голову и посмотреть. В поле зрения попали ботинки, потом ноги, туловище и наконец лицо Дона Тейлора. Никогда Бруно не видел его таким серьезным и мрачным.
– Вставай, Бруно, – сказал он, протягивая мальчику руку. – Отец ждет тебя.
Поскольку Бруно упрямо отказывался встать, Дон взял его на руки и понес к вилле.
– Я не хочу возвращаться домой, – прошептал Бруно.
– Мы уже два часа тебя ищем, – Дон говорил с трудом.
Бруно потерял счет времени, он знал только, что его жизнь кончилась, а солнце стало черным.
– Я был здесь, – сказал он.
– Разве ты не слышал, как мы тебя зовем? – Дон был рад, что нашел его, но с ужасом думал о том, что ждет мальчика впереди.
Бруно отрицательно покачал головой.
Увидев отца, шагавшего взад-вперед перед входом в дом, он попросил Дона опустить его на землю.
– Идем, сынок, – сказал Филип. Взгляд его был пуст, на лице лежала печать огромной усталости.
– Да, папа, – машинально проговорил Бруно.
Они забрались в «Кадиллак», Дон сел за руль, машина тронулась, спустилась по шоссе к мосту Золотые Ворота и въехала в город. Никто не произнес ни слова.
«Кадиллак» остановился у больницы Сент-Джеймс. Филип не стал дожидаться, пока Дон выйдет, чтобы открыть ему дверцу.
– Идем, сынок, – опять позвал он, взяв Бруно за руку. – Я отведу тебя к матери.
– А почему в больнице? – спросил Бруно.
– Произошел несчастный случай.
Они шли по ярко освещенным коридорам, среди белых халатов и носилок на колесах, распространявших запах дезинфекции.
Высокий светловолосый врач с загорелым лицом подошел к ним.
– Это здесь, мистер Брайан, – сказал он, указывая на закрытую дверь.
Они вошли в пустую комнатку, освещенную режущим глаза светом. Филип положил руку на плечо Бруно и до боли сжал его. На белой больничной кушетке, укрытое до подбородка белоснежной простыней, лежало тело Аннализы.
– Мужайся, – сказал Филип.
– Мама заболела? – ровным, без эмоций, голосом спросил Бруно.
– Твоя мать мертва, – сурово отрезал Филип, словно опасаясь, что мальчик ему не поверит.
Бруно взглянул на мать, неподвижно лежавшую на белой больничной койке, словно в глубоком сне.
– Она спит, – возразил он на слова отца.
– Она мертва, Бруно, – это был беспощадный приговор. – Твоя мать мертва. Это правда. Если хочешь, можешь ее поцеловать.
Бруно отрицательно покачал головой и остался неподвижен, точно прикованный к блестящему линолеуму. Он посмотрел на отца, потом на мать, лежавшую на белой койке. Еще несколько часов назад она была жива, он видел ее своими собственными глазами: прекрасную, голую, и дядя Джордж обнимал ее, и сам тоже был голый. Конечно, пройдет время, и что-то изменится в его оледеневшей душе, но сейчас он думал только об одном: «Как ты могла, мама? Как? Как?»
ШАХ КОРОЛЮ
ПЛАЧУЩИЙ ВОИН
Бруно смотрел на тело прекрасной Маари и вновь видел тело своей матери, освещенное беспощадным больничным светом, в маленькой белой палате госпиталя Сент-Джеймс в Сан-Франциско. Два образа, две неподвижные фигуры накладывались друг на друга, смешиваясь в мучительной иллюзии, пока наконец реальность новой трагедии не взяла верх.
Он приблизился к Маари и поцеловал ее в лоб. Это был прощальный поцелуй.
– Ты должен уехать, Бруно, – раздался у него за спиной голос Асквинды, бесшумно вошедшего в комнату.
Барон не двинулся с места.
– Тело Маари, – спокойно объяснил старик, – будет поручено заботам великой Нзамби. Мать-земля наша примет ее в свое лоно, – боль не могла оставить новых следов на его изможденном, изборожденном глубокими морщинами лице.
– Да, конечно, мать-земля, – Бруно представил себе грандиозную погребальную церемонию под звуки многоголосого плача и мрачный рокот тамтамов.
– Я не хочу, чтобы убили и тебя тоже, – твердо продолжал старый князь. – Хочу, чтобы мой внук жил спокойно, – его тон был таким энергичным, словно он вновь обрел способность пользоваться голосовыми связками.
Бруно взглянул на Асквинду и сказал:
– Ты слишком много беспокоишься о нас.
Снаружи по-прежнему раздавались звуки туземной погребальной песни.
– Вы – это все, что у меня осталось. – Он провел рукой по лбу, и, когда отнял ее, она была влажна от пота.
Они вернулись в белую, по-монашески скромно обставленную комнату, где состоялась их первая встреча, и сели на диван с подушками цвета луговой зелени. Магнолии в вазах источали дурманящий аромат. На низком столике из плетеного тростника слуга поставил чайник и бутылку виски.