— Конечно, мало, агай! Мне надо слышать, как это звучит по-русски.
Кахым обронил улыбку в бороду:
— Фельдмаршал сказал: «Благодарю любезных башкирских казаков — славно рубились с французами!»
— О-о-о!..
Даже те джигиты, которые плохо понимали по-русски, радостно хохотали, обнимались с соседями.
— Ура турэ Кутузову! — провозгласил майор Лачин, и джигиты в упоении загремели крепкими голосами:
— Ура-а-а!..
— Знаешь, Кахым-турэ, на душе посветлело, как услышал похвалу Кутуса, — сказал восторженно Ишмулла. — Сочинить бы песню о Кутусе!
— А ты сочини, — сказал Кахым. — Ты же не только кураист, но и певец, сам слагаешь песни, бывальщины! Пригласим тебя в Главную квартиру, и ты исполнишь свою песню перед Кутузовым и его генералами.
Ишмулла заулыбался сперва недоверчиво, а через мгновение — от всего сердца.
Майор пригласил Кахыма поужинать, отдохнуть.
— Мы живем в селе Молиди, это недалеко. А делами займемся завтра.
У невысокого бревенчатого дома стояли джигиты, держа в поводу дымящихся парком лошадей, возбужденно переговаривались, то и дело смеясь.
— В чем дело? — спросил Буранбай. — Кого ждете?
— Тебя ждем! Их благородие майора ждем!.. — бойко ответил низкорослый джигит с зажившим, но еще багровым шрамом на щеке. — Да как же, агай! Пошли в разведку и на дороге захватили двадцать «хрансузских» солдат и двух ихних офицеров. И не отстреливались — руки подняли! Вот мы и грохочем, жилки трясутся у горе-вояк, едва увидели семерых джигитов — и амана просят. Привели в лагерь, ведем мимо котла с салмой — так на колени пали, плачут — значит, наголодались. Ну, конечно, мы хлеба дали и салмой угостили.
— И офицеры не отстреливались? — спросил Кахым.
— Какое! Первыми в плен запросились, а у котла так плечами солдат отбрасывают прочь. И какие-то дикие: ни по-русски, ни по-башкирски не понимают, лишь балакают: «амур! амур!»
— Это они нас, башкирских казаков, называют «амурами», «северными амурами», — объяснил Кахым, а Лачину и Буранбаю добавил со вздохом облегчения: — Плохи дела у Наполеона, если офицеры начали сдаваться…
— А где пленные? — спросил Буранбай.
— В сарае.
— Приведите. Я по-французски немного понимаю — поднаторел в Петербурге, — сказал Кахым.
Французский майор, видимо, был до похода в Россию с брюшком, а сейчас отощал — мундир висел мешком. После салмы его клонило в сон, он ронял голову на грудь, затем встряхивался, бодрился. А лейтенант был и помоложе, и покрепче — щурился, высокомерно ронял слова… Оба офицера сначала наотрез отказались отвечать на вопросы, но Кахым им пригрозил: «Расстрел!», и они сникли, залепетали, что в Москве голод, среди солдат — французов, немцев, австрияков, итальянцев — начались раздоры, драки, мародерство. И своих генералов, случается, обворовывают!.. От дисциплины не осталось и следа.
— Утром отправить в Главную квартиру, — распорядился Кахым. — Фельдмаршала обрадуют такие вести. — Когда пленных увели, он взволнованно сказал: — План великого Кутузова полностью осуществился. Близок день нашего торжества! Вскоре страна будет освобождена от захватчиков.
Мулла Карагош вступил в разговор.
— Верные твои слова, турэ! И я в проповедях каждодневно внушаю джигитам: святое это дело — биться с врагами. Аллах благословил нас на ратный подвиг.
— Пошли в дом, поужинаем, — предложил Лачин.
На широкой лавке у окна спал сидя, прислонившись к стенке, Зулькарнай.
— А он-то как сюда попал? — удивился Кахым.
Буранбай, растроганно улыбаясь, поднял его, перенес за печку, опустил на кошму — паренек и не очнулся, лишь, как теленок, зачмокал губами.
— Сирота! Сбежал на войну. Мать от горя померла — как же, единственный!.. Пожалел я его и усыновил. Ему едва пятнадцать стукнуло. И нарекли его Зулькарнаем Буранбаевым. Ему сегодня сильно досталось от старослужащих воинов.
— Да, я слышал, как его стыдили.
— Что поделаешь, закалки нету. А привыкнет — и станет смелым воином, мы ведь тоже робели в первой схватке!.. Нет, стреляет он метко, а для сабли рука еще слабовата.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Ишь, хитрец, не женился, а уже заимел такого большого сына-казака! — необдуманно пошутил Кахым.
По обветренному лицу Буранбая скользнула тяжелая тень, но он заставил себя улыбнуться, правда, улыбка получилась тоскливой.
— Ты, вероятно, слышал, как мне сильно не повезло… А я однолюб! И сейчас война, — значит, думай о войне и ни о чем ином. Вернусь живым — женюсь, может, по разуму, а не по любви. Пусть моя суженая станет матерью Зулькарнаю. Я его выращу, обучу уму-разуму, найду невесту. А впрочем, чего толковать о будущем, на войне надо жить сегодняшним днем. Давайте спать укладываться.
Утром Кахым с майором Лачиным и Буранбаем присутствовал на занятиях полка. Старослужащие, побывавшие в боях конники блеснули отменной выучкой, сноровкой в рубке лозы, метко стреляли с седла. Лошади за эти недели отдыха поправились, нагуляли и жирка, и силы, так и рвались с места в карьер.
Кахым чистосердечно заверил Лачина и Буранбая, что передаст фельдмаршалу Кутузову и генералу Коновницыну самые наилучшие отзывы о боеготовности Первого башкирского полка.
— Такие всадники как ударят по французам, как пойдут на запад, так не остановятся до Парижа! — воскликнул он, вовсе не подозревая, что его слова окажутся пророческими.
— Передай и князю Кутусу, что башкиры не оплошают! — засмеялся Буранбай.
— Так и передам.
Вечером Кахым пришел к землякам, отыскал у костров и Янтурэ, и Ишмуллу. Джигиты уже управились с ужином и занялись песнями. Ни мотив, ни слова Кахыму не были знакомы, и он остановился в темноте, за шалашами, с интересом прислушался.
Запевавший сиплым от зимних ветров голосом Янтурэ часто сбивался, и тогда Ишмулла подсказывал ему нужное слово и снова прикладывал к губам свой певучий, полнозвучный курай.
Урал-отец вручил сынам Сабли и коней. Благословил на битву Со злыми французами. Любезники, любизар, Маладис, маладис. Припев Янтурэ и джигиты дружным хором исполнили по-русски:
Мы и молодцы, Мы и любезные! От самого Кутуса Получили рахмат. Любезники, любизар, Маладис, маладис. Выйдя к костру, Кахым сказал громко, с восхищением:
— Ну вы и шустрые! И когда же успели сочинить?
— Да все вместе… Слово к слову подбирали, — объяснил Янтурэ. — А у нашего музыканта, — он указал на Ишмуллу, — курай волшебный, словно все мотивы в нем хранятся до поры до времени. Да и о тебе, Кахым-турэ, песню складывать начали.
— Обо мне-то с чего?
— Ну не скажи… — И Янтурэ подал знак, курай зажурчал, зазвенел родниково-чистой струею; джигиты, подбадриваемые и голосом, и жестами запевалы, грянули:
Белорыбицей вьется конь Кахыма, Посеребренное седло блестит. Привез Кахым-турэ фарман[41]
Кутуса, В бой зовет тот фарман джигитов. — Рахмат, земляки, но все же больше обо мне таких песен не слагайте, — попросил растроганный Кахым. — Не заслужил!.. Расскажите-ка лучше, как несете караульную службу по дорогам, как перехватываете французские обозы, пикеты, как партизаните? Казаки атамана Платова и башкирские джигиты рождены для партизанской борьбы — вылететь вихрем из засады, ошеломить, перестрелять стрелами, порубить, захватить пленных, трофеи. Фельдмаршал интересуется этой «малой войною».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})