Еще через два дня Бартоломеу Диаш, призвав меня к себе, положил мне руку на плечо и ласково сказал:
— Друг мой Хуан де Олид, настала пора тебе отправиться к королю, да хранит его Господь, и больше я ничего не в силах для тебя сделать, кроме как изложить в письме все имеющиеся у меня доводы в твою пользу. Отныне ты в руках Бога и нашего короля.
Такие речи нагнали на меня страху, я даже подумал, что король захочет меня казнить, чтобы я уж точно не рассказал в Кастилии обо всем, чему стал свидетелем в стране негров, — и адмирал об этом догадывается. Но ничего подобного не случилось, и теперь я склоняюсь к мысли, что просто португальцы — добросердечный народ и адмирал, сожалея о невозможности и дальше оказывать мне покровительство, произнес эти печальные слова, которые я принял за предвестие неминуемой смерти. Потом его слуга передал мне в подарок от адмирала теплый камзол, плащ, а также нитяные чулки и башмаки, так что я был полностью одет и обут — и премного за то благодарен. За мной пришли двое незнакомых мне стражников, из городских; прежде чем забрать меня с корабля, они полюбопытствовали насчет содержимого моего мешка с костями и рогом единорога. Капитан арбалетчиков сам объяснил им, что там, и передал адмиральский наказ, чтоб никто не смел отнимать у меня этот прах.
Ночь я провел в тюремной камере, в расположенной неподалеку крепости, что стоит на высоких крутых скалах, подъем по которым необычайно труден. Рано утром меня накормили черным хлебом со свиным салом, затем посадили на спокойного сицилийского жеребца сивой масти, и в сопровождении вчерашних стражников я выехал на дорогу в Лиссабон. Вскоре мы уже скакали через поля. Стражники охотно со мной беседовали и обращались по-свойски, доверительно, совсем не как с пленником, — расспрашивали, кто я таков и как проходила моя жизнь среди негров. Моя предстоящая встреча с королем явно внушала им трепет. Они же сообщили мне, что до Лиссабона, где находится резиденция португальского монарха, всего день пути, и я не знал, стоит ли этому радоваться. На королевской дороге, по которой мы следовали, встречные не раз окидывали меня любопытными взорами, точно приговоренного, ведомого на казнь, что казалось мне дурным знаком. На самом же деле интерес их вызывал мой эскорт.
Уже после наступления темноты мы добрались до замка, стоящего над морем. Где-то очень далеко, у другого берега, колыхались огни судов, а другие огни горели ровно, наводя на мысль, что напротив нас большой город или же военный лагерь. Меня заперли в темнице, снабдив снова черным хлебом с салом, да в придачу принесли полкувшина вина и плащ, что по моим меркам тянуло на роскошные условия. Поэтому заснул я мгновенно, хотя ночью то и дело просыпался от ломоты в костях, поскольку отвык ездить верхом. Наутро все те же стражники пришли меня будить и вывели во двор замка. Огни, примеченные мною вчера вечером, светились в порту города Лиссабона, а отделявшая нас от него удивительно спокойная водная гладь оказалась рекой — португальцы называют ее Соломенным морем[19]. Вскоре нас приняла на борт небольшая галера, ожидавшая с поднятыми расписными веслами, и повезла к причалу на противоположном берегу. В небесной лазури носились чайки, крикливые и свободные, и, наблюдая за их полетом из своего безысходного плена, я размышлял о том, что раз меня так бдительно стерегут, то вряд ли когда-либо выпустят на волю — если, конечно, вообще сохранят жизнь. Меж тем мы уже высадились в Лиссабоне. Меня препроводили в замок, выходящий окнами на реку. Принимавший нас алькайд пожелал узнать, что у меня в мешке, но, как увидел человеческие кости, отпрянул с неприкрытым отвращением на лице. Мои конвоиры поспешили предупредить его, что адмирал запретил отбирать мою ношу.
На закате явился цирюльник и вывел меня на терраску, еще освещенную солнцем, где обрил мне бороду и подстриг жалкие остатки волос, сильно отросшие и запутанные. Посмотревшись затем в зеркальце, я увидел столь дряхлого старика, беззубого и морщинистого, что возможность лишиться жизни показалась едва ли не утешительной — ведь все мои грезы о почестях и сражениях плечом к плечу с господином коннетаблем, коим я предавался на корабле, никак, ну никак не вязались с этим убогим обликом. А посему я проглотил обиду на судьбу и смирился с собственной участью.
По завершении описанной процедуры меня посадили под замок в той же крепости, а когда настал час трапезы, угостили вкусной рыбой, которую здесь готовят с травами и уксусом. Как и в прошлый раз, принесли хлеба и вина. Потом сменился караул, новые стражники тоже хотели знать мою историю, и я рассказал ее, взамен получив от них кое-какое вспомоществование. А вечером меня забрали прежние стражники, провели по широкой улице, где располагались торговые лавки и мастерские ремесленников, и оттуда мы поднялись по склону на вершину высокого холма к алькасару короля Португалии. Меня уже поджидал кое-кто из придворных и секретарей, да и несколько женщин прильнули к окнам в надежде разглядеть пришельца. Тут у меня забрали мешок с костями и через анфиладу залов проводили в просторную галерею с застекленными окнами. Король, тщедушный человечек преклонных лет, сидел возле бронзовой жаровни и глядел на море. Придворный, доставивший меня сюда, предупреждал, чтобы я не приближался к нему больше чем на четыре шага, но я тотчас об этом забыл и, едва король обернулся ко мне, преклонил колено у его ног, как принято у нас в Кастилии, да еще руку поцеловал. Он велел мне встать, и только тогда я отошел на подобающее расстояние, как учил придворный. Король присел на складной стул подле камина, спросил, как меня звать и сколько мне лет. Его свита, услышав, что мне сорок один год, вздрогнула от неожиданности — надо полагать, выглядел я гораздо старше. Затем он приказал, чтобы и мне подали стул, и потребовал подробнейшего описания всех моих приключений начиная с отъезда из Кастилии и заканчивая встречей с Бартоломеу Диашем. Для удобства слушателей я повел свой рассказ на португальском языке, которым владел уже вполне пристойно. И внимали мне король, и его канцлер, и секретари, и множество придворных, тоже притащивших себе стулья и подушки, до тех пор, пока не померк свет в окнах и не зашло солнце. Тогда слуги зажгли канделябры и светильники, в отблесках коих я продолжал говорить. Время от времени кто-нибудь ворошил угли в принесенных с кухни жаровнях. Наконец настал час ужина, и король удалился к столу, а меня стражники увели к себе, дабы по-братски разделить со мной пищу, после чего проводили обратно к королю. Вскоре вернулся и он сам и позволил мне возобновить повествование с того места, где оно было прервано. Закончил я лишь глубокой ночью. Дослушав, король отпустил меня, распорядился выдать мне плащ и чулки потеплее моих и удалился. За ним последовала и вся его свита. Меня же снова водворили в казармы, где я провел ночь на скромной постели, такой же, как у охранников.