жители понимали, что если их царевне важно защитить девушку, то это должно быть важно и им самим. Несмотря на помощь, силы были слишком неравны. Так же как и в битве на вокзале, никакое оружие не помогало против невероятного количества противников. Нежити окружили церковь плотным кольцом, и, сколько бы их не убивали, оно никак не редело, потому что на место погибших тут же приходили все новые и новые твари.
Фомич видел, как из церкви вытащили Лизу, слышал ее крики и слышал крики отца Мафусаила. Несмотря на то что чувствовать он совершенно ничего не должен был, впервые за долгое время почувствовал жгучий стыд.
Нежити отступили так же неожиданно, как и появились. Черная волна схлынула, оставив за собой разрушения и мертвых горожан. Фомич зашел внутрь церкви и окинул взглядом свой разоренный дом.
Отец Мафусаил молчал, ему показалось бестактным сейчас ругать Фомича, который, очевидно, и сам достаточно переживал. В дверях церкви появилась царевна, и Фомич приготовился к неизбежному. Но вместо ругательств Царевна лишь тихо сказала:
– Иди к собору. Скажи Постнику и Барме, что пришло время бить в колокол. Они поймут.
Фомич не стал отвечать. Да и что он мог сказать? Он поклонился и вышел. Царевна могла и не произносить последнюю фразу, конечно, Постник и Барма все поймут, понимал и сам Фомич: если пришла пора бить в колокола собора, значит, в Подмосковии наступали последние времена.
И от этой мысли Фомичу стало по-настоящему страшно.
Глава 19. Архангельск. 1991 год
Автобус еле тащился по заваленной снегом дороге. «Еще чуть-чуть, – думал Витя, – и он тут нахуй вообще застрянет и придется домой своим ходом идти». Даже от одной мысли об этом ему стало плохо. Сто метров от входа в котельную, где он нынче работал кочегаром, до остановки автобуса он пробежал бегом: ладно минус тридцать семь, и не такое бывало, но сегодня в городе дул такой ветер, что Витю не спасал ни теплый ватник, ни три слоя одежды под ним. Только бы не застрял, только бы довез. И автобус, как будто услышав Витины просьбы, поднажал и выехал из недосугроба, в котором было забуксовал. Услышав, что мотор снова работает спокойно, Витя немного и сам успокоился и задумался.
Это были странные несколько лет. После смерти жены и дочки вокруг Вити образовалось пространство абсолютного одиночества. Его не посадили, потому что никто не смог доказать, что Марину и Таню убил именно он. Он и сам, честно признаться, не знал, так ли это. Много раз он пытался вспомнить события той ночи, но ни разу не сумел. Память о том, что он делал тогда на льду, как будто стерли из Витиной головы. Его выгнали с работы. Он бросил пить и устроился кочегаром. Платили так себе, но Витя начал воровать. В котельной воровать было мало чего, и он стал понемногу воровать в городе. Каким-то чудом он пока не попался, хотя и сам понимал, что рано или поздно его поймают. Он не пил год. Честно не пил, хотя очень хотелось. Ему снилась водка ночами. Он чувствовал ее вкус во рту, испытывал ощущение приятного хмельного расслабления. А потом просыпался.
Витя не пил в первую очередь из-за сына. После той ночи Степа перестал говорить. Точнее, он перестал говорить с отцом. Совсем. Витя знал, что с другими людьми Степа говорит, хотя и мало, но полное молчание мальчик соблюдал только с ним. Витя старался. Может быть, он пытался загладить вину, может, он и правда любил сына – никто не знает точно, но он старался. Не пил, работал, приносил еду домой, даже какую-то одежду Степе покупал. Но воспитывала Степу на самом деле тетя Маша. Та самая подруга его мамы, к которой в ту ночь они пытались добежать. Тетя Маша кормила Степу овощами, она собирала его в первый класс, с ее сыном Ванькой Степа гонял на велосипеде, который подарил ему муж тети Маши, дядя Дима. Только домой его брать он не разрешал: «Витька пропьет».
А Витька действительно начал пить. Сначала по сто грамм, потом по бутылке, а потом случился сухой закон, и Витя пустился во все тяжкие. Он пробовал сам варить самогон, но получалось плохо. Он покупал самогон в городе, всякий разный – на картофельных очистках, на хлебе, на гуталине. Да, был и такой способ: намазываешь на хлеб гуталин, оставляешь минут на десять, потом снимаешь гуталин и ешь пропитавшийся спиртом хлеб. Гадость удивительная, но дело делает.
Сегодня Витя шел домой в радостном предвкушении. Он сумел купить у морячка две бутылки настоящей водки. Водка была паршивая, но все лучше гуталина. Витя замотал обе бутылки в десять слоев газет, чтобы они предательски не звенели. И ждал вечера, когда он сядет за стол и начнет медленно разматывать газетки, из-под которых скоро покажутся красивые этикетки и вожделенная прозрачная жидкость. А Степа с ним все еще не разговаривал. И Витя его не бил. Он даже гордился сыном и за все годы ни разу не поднял на него руку. Не каждый отец, как казалось Вите, может таким похвастаться.
Автобус выплюнул Витю на конечной, и он побрел через сугробы в сторону дома. Идти было далеко, и уже через десять минут Витя продрог до костей. Он перешел на бег – все лучше, чем мерзнуть. Полчаса бега, и вот он открывает с трудом калитку: все замерзло, а тропинку к дому еще и замело. До дома Витя бежал особенно быстро – какие-то считаные метры отделяли его от возможности выпить. И, закрыв калитку, он не выдержал. Черт с ними, с метрами! Он разодрал газетку, отвинтил пробку и сделал глоток.
Степа смотрел из окна второго этажа на то, как отец пьет водку из горла, стоя по колено в снегу. Значит, сегодня будет такой вечер. Хорошо. Степа запрется в своей комнате и попробует пораньше уснуть. Все равно делать особенно нечего, в такую погоду даже к Ваньке идти страшно, заметет. Хотя тетя Маша бы ему разрешила переночевать. Но ладно. Может, завтра…
Витя сделал еще глоток. И еще. Он зашел на крыльцо и поставил пустую бутылку у двери. Вошел в дом и начал раздеваться. По его телу успела прокатиться волна водочного жара, и Вите хотелось поскорее отделаться от душившей его одежды. Он сел в кресло, включил радио и задремал. Степа тихо спустился в кухню поужинать. Он знал, что когда отец отключается, то у него есть минимум час совершенно спокойной жизни. А когда он очухается, то Степа будет