только сейчас замечаю, что я и в самом деле плачу.
«Черт знает, — подумал я, торопливо вытирая глаза,— да я, кажется, с ума сошел. Разрюмился, сам не знаю чего ради. Еще ничего нет, ничего, может быть, и не будет, да и наверно не будет, а я уже плачу... не ожидал я от себя такой слезливости. Наконец, черт возьми, что я такое особенное сделал, чтобы нести такое наказание. К дьяволу всякие сентиментальные бредни, Маня моя, и я ее уступлю только тогда, когда или сам умру, или она надоест мне до полного пресыщения, до тех же пор я буду владеть ею, ее телом, если не душой, и пусть осмелится кто-нибудь отнять ее у меня!»
Я быстро захлопнул конторку, поспешно надел пальто и чуть не бегом выбежал на улицу. Я так был взволнован, что не сообразил нанять извозчика и пошел пешком. Квартира наша была недалеко, полчаса ходьбы, не больше. Я уже завернул в нашу улицу, как вдруг нос к носу столкнулся с Зуевым.
Как ни был я расстроен сам, но невольно остановился и взглянул на него чуть ли не с испугом, такое необычайное было у него выражение лица. В эту минуту он походил на помешанного. Он шел, тупо глядя перед собою широко открытым, помутившимся взглядом, очевидно никого не замечая и едва ли вполне ясно сознавая, где он. Шляпа съехала, на затылок, как у пьяного, а пальто, кое-как надетое и не застегнутое, как-то особенно странно болталось на его длинной, костлявой фигуре. Он прошел мимо меня, задев меня плечом и не заметив.
«Что у них там произошло? — подумал я, провожая его глазами. — Должно быть, что-нибудь серьезное, никогда еще не видал я его таким».
Мучимый любопытством и беспокойством, я ускорил шаги и менее чем через пять минут входил уже в нашу квартиру.
Мэри я застал, по обыкновению, на ее всегдашнем месте — любимом диванчике в будуаре. Она сидела, склонив голову на сложенные на столе руки, и горько плакала. Я остановился перед нею и несколько минут тупо глядел на пробор ее склоненной головки и на вздрагивающие от сдерживаемых рыданий плечи.
— Скажи, пожалуйста,—начал я,—что у вас тут произошло с Зуевым? я только что встретил его, он точно лунатик идет, вытараща глаза, и давит прохожих.
При моем вопросе Маня заплакала еще сильнее, судорожно сжимая пальцами тонкий батистовый платочек и по-прежнему не поднимая лица.
— Господи,— скорей простонала, чем сказала она,— неужели я такая несчастная, что из-за меня всем одно только горе, лучше бы мне умереть, но не могу же я идти против своей совести, не могу, не могу...
— Ты, стало быть, отказала Зуеву,— радостно воскликнул я,— спасибо тебе, моя милая, хорошая... а я так боялся, что ты покинешь меня ради него... если бы ты знала, сколько я выстрадал за это время, ты, наверно бы, пожалела меня... Я теперь многое понял, чего не понимал еще вчера, и искренно раскаиваюсь, что причинил тебе столько горя, но, поверь, теперь я сумею загладить свою вину перед тобою, только ты прости меня, но прости вполне искренно, от души, так, чтобы больше уже никогда и не вспоминать об этой несчастной истории!
Я опустился подле нее на диване и, взяв со стола ее руку, принялся горячо целовать ее.
— Не все ли равно тебе, останусь ли я или нет? — с горьким упреком заметила Мэри, отнимая руку.
— Нет, не все равно, клянусь тебе, я люблю тебя больше всего на свете. Я сам до сегодняшнего дня не сознавал всю силу моей любви. Если бы ты знала, что испытал я сегодня, как мучился, как ревновал, когда Зуев поехал к тебе... Ты знаешь, как я сдержан, но на сей раз у меня не хватило силы воли остаться, и я, как сама видишь, пришел почти следом за ним... Мне только сейчас пришло в голову, как хорошо, что Зуев уже ушел, иначе могла бы произойти какая-нибудь беда... Я ведь все это утро на себя не похож, словно с ума сошел. Ты, кажется, не веришь мне?
— Отчасти нет. Положим, сейчас, в эту минуту, ты говоришь искренно то, что чувствуешь, но не пройдет месяца, и легко повторится та же история. Нет, Федя, обижайся или не обижайся, но ты не Зуев. Вот человек, который если .кого любит, то всем сердцем, без всяких увлечений, честно и искренно. Любовь его не прихоть, а страдание... Бедный, бедный, как мне его жаль...
Слова эти сильно уязвили меня. Не улегшееся еще чувство ревности снова вспыхнуло во мне с прежней силой. Я поднялся с дивана и холодно сказал:
— Если тебе так жаль его, отчего же ты его не осчастливила?
— Почему?! Ты хочешь знать? Потому, что я не продажная женщина, чтобы отдаваться, не чувствуя любви, кроме того, я не в силах расстаться с детьми, а взять их с собою не имею права, хотя я хорошо знаю, ты бы охотно уступил их; но я, я не имею права лишать их родного отца, не имею права загодя предрешать их суд над нами обоими. Кто знает, может быть, выросши, они найдут тебя правым, и обвинят меня за то, что я отняла их у тебя, может быть, я не сумею воспитать их как следует, и тогда вся ответственность падет на меня одну, и они же первые попрекнут меня... Нет-нет, это была бы слишком большая ответственность на моей душе, и я не смею взять ее на себя... лучше я пожертвую собою... Я даже никогда не скажу им обо всей этой истории, чтобы тем не дать им повода не уважать тебя...
— Боже мой, сколько великодушия! — с злобной иронией воскликнул я.—И все ведь, поди, ради принципа. Тебя твои принципы заели, как собаку блохи... а подумала ли ты о том, великодушная женщина, что из-за твоих принципов Зуев может взять да и застрелиться, тогда...
— Молчи, умоляю тебя, молчи, — всполохнулась вдруг Мэри, затыкая уши и с выражением неподдельного ужаса на лице. — Господь не допустит, это было бы слишком ужасно... Ах, как ты зол, сейчас только что вымаливал прощенье, целовал руки, а теперь оскорбляешь... Нет, не любовь заставила ревновать тебя сегодня, а самолюбие, ты боялся, что я предпочту тебе другого... Если бы ты любил искренно, ты ревновал бы всегда, хотя бы к тому же Вильяшевичу.
— Который раз ты