Убеждаться полковник и пришел, а заодно намеревался поинтересоваться у Старра хотя бы сутью его дела, но к моменту прихода в допросную находился на такой стадии кипения, что обрушился на бывшего пилота сходу, и только к пятнадцатой минуте монолога понял, что его речь сводится к: "Твое счастье, дебил, что ты нужен этим крылатым, а нам нужен договор с ними, да если б не — тебя бы уже закопали!" и "и я надеюсь, твое гребаное дело стоило этой возни, урод, иначе..!" Это никуда не годилось, а с ужасом отловленное в собственных словах "гуманисты х***ы!!!" уж вовсе ни в какие ворота не лезло, поэтому Моран, из последних сил затормозив разогнавшегося самого себя, спешно свернул разнос, завершив его предложением валить спать в гостеприимно предоставленную камеру, излишне роскошную для умеющих только неприятности создавать дезертиров, радоваться незаслуженной легализации и помалкивать, ибо шаг влево и шаг вправо от легенды плачевно кончатся для всех, но Старра в этом случае уроют первым.
Старр понял. Он был не дурак, Блейки Старр, он был просто цоппер. Язык у него уже не ворочался, а все возражения насчет того, что когтистого крылатика он же сюда и приволок и "спасибо" за это еще не слышал, давно присохли у него к глотке. Блейки не хотел ничего, а только того, зачем заварил всю эту кашу, и, как всякая порядочная мышь в мышеловке, надеялся, что кусок сыра не слишком протухнет к тому времени, как он до него доберется.
* * *
Остаток самой длинной ночи в году Блейки благополучно проспал. Зато Грину было не до сна: сидя у полузатухшего костра, он пытался дотянуться за ответами к тому единственному существу, которое одно и могло ему помочь в том, за что он взялся. Грин вспоминал мастера Тесса, искалеченного тем миром, откуда пришли люди Морана, и свои сны, в которых с теми же людьми творилось жуткое, огонь и пластик, настороженность базы, отчаянные взгляды людей с нее же, огромные ресурсы знаний и непонятную дверь-через-миры. Слова превращались в образы, образы переплавлялись в эмоции столь сильные, что под пронизывающим ветром горной вершины взрослый полу-кот Грин дрожал, как новорожденный котенок.
Давно скрылась за тучами луна-Старуха, и Сестра безуспешно пыталась прорваться сквозь облака, и ночь была ветреной и ненастной, и Грин все смотрел на огонь, время от времени тихонечко взывая, и волки с дальних заснеженных склонов отвечали ему. А потом сфинкс услышал недовольное:
— Хорош орать, оглох уже! — и подскочил на месте, потому что вместо костра увидел громадный золотистый глаз с красной радужкой и угольно-черным кошачьим зрачком, а сам он сидел прямо на огромной каменной драконьей морде.
— Чего шумишь? — спросил старый дракон, и Грин подушечками лап почувствовал глубинное ворчание земли.
Внезапно стало тепло, и сфинкс распластался по гигантской бугристой поверхности, приник к ней пушистым брюхом, обнял крыльями и попытался мысленно показать людей, и чего они хотят, и пожаловаться, что попал на такое трудное дело, и не знает, как теперь быть и можно ли тут вообще что-либо сделать. Это оказался настолько щенячий скулеж, что старый дракон слушал его долго, изредка вздыхая и прикрывая огненно-золотистый глаз шершавым, как будто чешуйчатым веком.
Но вот сфинкс устал, замолчал, и тогда заговорил дракон, и его речь была не слышна человеческому уху, но в небе на короткое время тучи разошлись, и в чистой, темной вышине вспыхнуло и заполоскалось северное сияние, а потом холодный ветер опять яростно засвистел над самой землей, хлестнул снегом, взвился повелительно, запрещая выход зверю разумному и неразумному из теплых убежищ. Там, в самом сердце снежной бури Дракон разговаривал со сфинксом и одновременно словно бы срастался с ним, так что посторонний увидел бы вместо крылатого зверя скалу, по очертаниям похожую на того, кто только что сидел у костра.
Дракон говорил, он был всем, он был всегда, он знал все и всех от начала времен, он был единственным, кто мог что-либо позволить или запретить, и Грин тоже видел все живое в мире его глазами, и больше всего это было похоже на тесто или на жидкую глину, и самой юной, самой пластичной, самой отзывчивой массой — слоем на шкуре дракона оказались люди. Неубиваемые, хорошо адаптируемые к любым условиям. Можно ли было сказать, что дракон их любил? Нет, такого понятия не было. Но эмоции были, иногда такие сильные, что вся душа у сфинкса переворачивалась то от радости за ловкость ума и красоту человеческих творений, то от злобы за нерассудочность и разрушение того, что сам старый дракон творил тысячелетиями.
Они говорили всю ночь. Дул ветер, мела метель, и казалось, что снег будет сыпаться с небес вечно, пока в его холодных сугробах не скроются горы, и порой казалось даже, что за этой вьюгой нет ничего, кроме темной пустоты и рассвета не будет вовсе. Но вот дракон показал все, что хотел, а Грин его понял, и небо понемногу посветлело, а снег из ослепительно белого превратился в светло-серый.
По-прежнему на базу падали снежинки, по-прежнему над горными склонами кружила вьюга, а через высокую стену базы перелетел наглый рыжий зверь, встряхнулся, выбив попутно мешающие замки электроразрядом, дошел до переговорной, пачкая мокрыми лапами идеально чистый пластик пола, залез на светлый диван и блаженно заснул.
* * *
К моменту, когда Грин вынес одну за другой восемь дверей по пути к переговорной, база уже, мягко говоря, не совсем спала.
Полковник Моран, к примеру, вовсе даже совсем не спал — задолго до Грина, в ночь, вернулся из неофициально одобренной самоволки Ганн и передал от Старра записку о желании переговорить лично с комендантом, написанную еще до того, как серия плюх и пинков когтистыми лапами сфинкса обеспечила экс-дезертиру возможность переговоров и с Мораном, и со Стейлом, и всеми, кто еще был уполномочен вести допросы.
К записке полковник отнесся философски-недобро, рассудив, что независимо от того, когда послание было написано, желание Старра следует удовлетворить. А если уж ради лишнего сообщения об этом желании подняли Морана — возвращенцу тем более нехрен разлеживаться. Поэтому Старр также поднят был до рассвета, а к рассвету они с полковником уже ожесточенно спорили:
— Торговая сделка! — звенел Блейки, у которого к тому времени отчаянно болела голова, а остатки разума отчаянно рвались обратно, спать, и желательно подальше от этого дурдома. — Всего-то ничего, полковник! Что вы хотите за детали по списку? Давайте уже говорить за предметы, а не за эмоции!
— Ни те, ни другие одушевленными не являются, чтобы за них говорить! — ответно гремел Моран. — Равно как и с вашей стороны я пока что ничего, кроме эмоций, не наблюдаю — и не вижу смысла обсуждать поставку чего бы то ни было в случае, если вы отказываетесь сообщить, для каких целей поставленное будет использовано!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});