Читать интересную книгу Однажды на краю времени (сборник) - Майкл Суэнвик

– А-а-а-ах, Кобб, – мурлыкал Труподав. – Сладенький ты мой.

Я истошно закричал, но он выпил все мои крики, так что во внешний мир прорвалось лишь мое молчание. Я пытался сопротивляться, но он сделал мои движения своими, и я лишь глубже и глубже загонял себя в бездонные омуты его сознания. Собрав волю в кулак, я сопротивлялся. Но оказался бессилен. Я познал томное наслаждение капитуляции, когда сама моя воля и непокорность стали частью индивидуальности моего победителя. Разница между мной и преследователем стиралась, уменьшалась, растворялась. Я преобразился.

Теперь я стал Труподавом.

Манхэттен – настоящая школа мертвецов. Ежедневно там умирает столько народу, что многочисленные монстры голодными не остаются. На складе воспоминаний, украденных у меня Труподавом, я отыскал некую недолгую передышку. Помнится, я сидел по-турецки на жестяном потолке какой-то грязной забегаловки. Прямо надо мной, этажом выше, стриптизерки ублажали японских туристов танцами на столах, и в это время один кобольд обучал меня тонкостям искусства выживания.

– Самое страшное, когда тебя выслеживает не просто хищник, а ты сам, – сказал он.

– Роскошный афоризм.

– Придержи язык. Я тоже когда-то был человеком.

– Извини.

– Ладно, прощаю. Вот что, о саламандрах я тебе рассказал. Гадостный способ протянуть ноги, но, по крайней мере, окончательный. Когда они тебя прикончат, даже мокрого места не останется. Но Труподав гораздо хуже. Это паразит. Настоящей, собственной индивидуальности у него нет, поэтому он лепит свою личность из кусочков всего, что в тебе есть гнусного. Из твоих пороков, из животной похоти. Он дарит тебе бессмертие – вот только больно уж оно мутное. Помнишь, в одном старом мультике страхолюдная жаба говорила: «Поцелуй меня и будешь жить вечно – станешь жабой, но бессмертной». – Кобольд скривился. – Если будет выбор, сдавайся саламандре.

– Ты вроде бы сказал, что я буду сам себя выслеживать.

– Иногда Труподав разрывает тебя надвое и позволяет одной из половинок убежать. До поры до времени.

– Зачем?

– Ноль понятия. Может, ему нравится в кошки-мышки играть. Развлекается он так, наверное.

Отделенный от Манхэттена миллионом миль, я подумал: так вот что со мной сталось. Убежал я далеко, но теперь всему конец. И ладно. Главное – это сокровищница воспоминаний (прекрасных, восхитительных воспоминаний), куда меня сгрузил Труподав. Я купался в них, как в море, подбирал всякие разности – то зимний закат, то жжение в коленке (это я, девятилетний, повстречался с медузой). Ну и что, если я уже начинаю распадаться? Я был опьянен, одурманен, наполнен энергией неопосредованных переживаний. Я упивался жизнью.

И тут по столбику взобралась Вдова. Она искала меня.

– Кобб?

За это время Труподав отошел по решетке от ворот – выбирал, где бы меня переварить с комфортом. Увидев Вдову, он машинально запарковал меня в воспоминании о сером дождливом дне в салоне машины «форд-фиеста» рядом с вокзалом на Тридцатой улице. Мотор работал, печка и «дворники» тоже, и, чтобы заглушить шум, я включил радио, резко нажав на рычажок. В салон машины ворвался Бетховен. «Лунная соната».

– Не дури, крошка, – сказал я. – Знаешь, сколько денег я в тебя вбухал? Вместо этой тряпки я мог бы купить двух первоклассных шлюх.

Она избегала смотреть мне в глаза. Жалобно-писклявым голоском, от которого у меня зубы заныли, она произнесла:

– Дэнни, между нами все кончено, неужели ты сам не видишь?

– Послушай-ка, крошка. Давай-ка не будем спорить, идет? – Я изо всех сил старался вести себя благоразумно. – Мы на автостоянке, мимо люди ходят, всем все слышно. Поехали к тебе, присядем и все обсудим как культурные люди.

Она слегка заерзала на сиденье, поправила подол. Привлекает внимание к своим длинным ножкам и аппетитной попке. Пытается голову мне задурить. Да, эта дрянь умеет поворачивать нож в ране. Даже сейчас, плача и умоляя, она отлично осознает, как сильно меня возбуждает. И хотя мне самому было противно, что ее актерские штучки на меня так действуют, я почувствовал, что завелся. После ссор у нас всегда все в порядке с сексом.

Я сжал свой гнев в кулак и засунул в карман. Одновременно размышляя, что с огромным удовольствием врезал бы ей хорошенько. Она сама напрашивается. Вполне возможно, что в глубине души ей этого даже хочется; у меня частенько возникали подозрения, что ей нравится, когда ее бьют. Однако поддаться этому порыву я не успел.

Воспоминание прокручивалось передо мной, как пленка в видеомагнитофоне, неизменное, неостановимое.

И параллельно, точно галлюцинацию или наложенные друг на друга передачи разных каналов на экране барахлящего телевизора, я видел Вдову. Наполовину выбравшись наружу, она остолбенела от ужаса. Она трепетала, как пламя ацетиленовой горелки. В воспоминании она что-то мне говорила, но мое сердце переключилось с прошлого на настоящее, соответственно искажая восприятие. Вокзал, машина, движения «дворников», музыка – все это угасло до еле слышного шепота в дальнем уголке моего сознания.

Вокруг Вдовы обвились щупальца. Попалась. Она сопротивлялась тщетно, упоительно. Чувства Труподава пронизывали меня, и, ужаснувшись, я обнаружил, что они полностью совпадают с моими собственными. Я ХОТЕЛ Вдову, хотел так остро, что словами не описать. Я хотел прижать ее к себе крепко-крепко, чтобы ребра у нее треснули, чтобы она хоть разок поняла: я ей не вру. Я хотел сделать ее своей. Овладеть ею. Положить конец всем ее фокусам. Узнать каждую ее мысль и каждую тайну, познать ее всю, до глубины души.

«Хватит брехни, крошка, – подумал я, – хватит недомолвок. Теперь ты моя».

Мои желания столь точно совпадали с намерениями Труподава, что он перенес свое первичное сознание назад в жидкую мнемосферу, где оно и зависло, злорадное и ленивое, предаваясь вуайеризму, наблюдая за своим добровольным агентом – мной. Теперь автономные системы Труподава контролировал я. Я изменил форму щупалец: слив их воедино, вылепил пару могучих рук. Когти, которыми я цеплялся за решетку, вновь превратил в ноги. Придал Труподаву человеческий облик, не тронув лишь огромный тюк воспоминаний, который горбился у нас на спине, точно сумка с яйцами у самки паука. В последнюю очередь я вылепил голову.

И даровал ей мое собственное лицо.

– Что, крошка, не ждала новой встречи? – злорадно пропел я. Она казалась не столько испуганной, сколько разочарованной.

– Нет, – устало произнесла она. – В глубине души я всегда знала, что ты вернешься.

Прижимая Вдову к себе, я понял каким-то отдаленным уголком сознания, что в данный момент меня и Труподава связывает лишь общий набор воспоминаний и моя решимость больше их не терять. Но этого хватило. Я надавил своим лбом на ее лоб, силой заставил ее открыть рот. Между нами заплясала энергия: буйные языки пламени, протуберанцы.

Я приготовился выпить ее до дна.

Между нами не осталось барьеров. Прежде такое упоение я знал лишь в сексе: бывает, что, охваченный страстью, забываешь, в котором из тел находишься, и разум растворяется в зверином желании шевелиться, двигаться, жить. На один головокружительный миг я был ею не меньше, чем собой. Я был Вдовой, которая завороженно всматривалась в зловонные глубины моей души. Она была мной, который стал очевидцем того изумления, что она испытала, осознав, насколько плохо я ее знал. Она и я – мы оба – увидели, как Вдова заледенела от ужаса.

Не от ужаса перед тем, что я делал.

От ужаса перед тем, во что я превратился.

Случившимся сразу после этого я не собираюсь хвастаться. То был всего лишь порыв, невольный спазм чувств, внезапное, нежданное прозрение. Может ли единый проблеск совестливости искупить такую жизнь, как моя? Не верю, что может. Отказываюсь верить. Будь у меня время передумать, все могло бы обернуться иначе. Но времени не оказалось. Я успел лишь ощутить нарастающее отвращение, безрассудное, какое-то нутряное желание сделаться чем угодно, лишь бы не мной самим, презренным. Острую, всепобеждающую тягу сбросить груз моих тяжких воспоминаний. Необходимость «хоть один разочек» поступить по справедливости.

Я разорвал нить.

Тихо покачиваясь, раздутый труп моей памяти приподнялся над землей и уплыл, унося на себе своего паразита – Труподава. Все накопленное мною за целую жизнь улетело от меня по ветру. Воздушным шариком набрало высоту и, кружась, уменьшаясь, мотаясь из стороны в сторону, растаяло в небе. Оставив мне лишь горстку двумерных, сдутых воспоминаний, о которых я поведал здесь.

Я истошно вскрикнул.

А потом зарыдал.

Не знаю, долго ли я висел на решетке, оплакивая утрату. Но когда я вновь овладел собой, Вдова все еще была рядом.

– Дэнни, – произнесла Вдова. Она не притрагивалась ко мне. – Дэнни, прости меня.

В тот миг я бы предпочел, чтобы и она меня бросила. Как извиняться за грехи, которых больше не помнишь? За то, что был человеком, который, при всей его подлости, исчез бесследно? Как ждать прощения от той, кого начисто забыл – забыл вплоть до самого имени ее? Меня всего трясло от стыда и тоски.