— А вот зверя, — так уважительно всегда называют здесь медведей, — и оплывина не берет, — начал рассказывать Лопатин. — Лонись ехали мы с Ваньшей Новиковым. Глядим, зверь низом шаперится по камням. А с белка на него оплывина несется. Ну, думаем, наша шкура. А он принагнулся навстречу ей, уперся норкой в землю. Прошла оплывина, он встряхнулся и дальше побрел, прозеленку щиплет, как будто ничего и не было. Вот калань несворотная!
Да, хорошо бы такого в плуг запрячь, — мечтательно заметил расчетливый Семен.
Все чаще и чаще приходилось нам теперь слезать с лошадей, пуская их пробираться по глубокому снегу или переходить бурные ручьи. Горы становились выше, ручьи — полнее и стремительнее. Около речушки Сычихи нас принакрыл сильный дождь. Дорога стала еще труднее. Переправа через Сычиху оказалась по-настоящему опасной. Проклятая речушка шириною была не больше двенадцати — пятнадцати метров, но какими кипящими, мощными жгутами вскидывалась она перед нами! Поехавший на лошади парень искупался в ее волнах с головою. Лошадь упала, споткнувшись о камень, но потом оправилась, встала и вытянула всадника на берег. Остальных лошадей перегоняли через Сычиху уже одних, а сами мы стали переходить реку по бревну, переброшенному с берега на берег. Это акробатическое занятие доставило мне мало удовольствия, Алтайцы обуты все в чирки или «бутылы» с мягкими подошвами, а нам, в обычных охотничьих сапогах, пришлось пережить несколько жутких головокружительных моментов. Но ведь нельзя же было заявить: не пойду, вернусь домой. Да, тогда я понял, что самолюбие в человеке сильнее храбрости.
Со вздохом огромного облегчения ступил я на другой берег. Теперь перед нами огромная острая гора Щебнюха. Ее было видно еще с берегов Бухтармы. Огромной отвесной стеной стояла она на нашем пути. Куда мы пойдем дальше?
— А вот прямиком на гору.
И Лопатин рысью взял первый пригорок. Потянулись и остальные. Не верилось, что здесь могут взобраться лошади. Скоро нам пришлось сойти с седел. Один «польской» старик, держась за гриву, сидел на коне. Идти здесь он был не в силах. Подъем временами был так крут, что приходилось браться за хвост лошади и так тянуться вслед за нею.
С вершины Щебнюхи были далеко видны белки в вершине Тургусуна, Зыряновские безлесные горы. При спуске Семен показал мне денник медведя и его следы по снегу. Они походили на отпечатки распухших ручищ человека-великана.
— Ишь, на дорогу выходит. Ждет, когда табун в белки погонят. Каждый год собирает свой продналог. Лонись двенадцать лошадей задавил, а бывает, что и по два десятка задирает за лето.
Снег на северной стороне был еще глубок и крепок. Он нас огорчал и радовал. Пробираться по нему было трудно, но он же суживал район прогулок зверя. Лопатин, мужик военной выправки, облегченно заметил:
— Снег еще держится по сиверу. Трав по прогалызинам не так-то еще много. Зверь будет по утрам и вечерам захаживаться на прозеленках.
Часов десять протащились мы до Развил. К закату солнца мы стояли у места слияния двух рек. На том берегу, по ущельям гор, как тараканы по щелям, расположились пасеки. Ко всему можно привыкнуть. Я теперь довольно равнодушно смотрел на беснующийся Тургусун. А он разлился в ширину метров на сто, гремел камнями, взбрасывался мощными водяными гривами. Лодку завели на «тихое» и широкое место и начали переправляться. Лошадей развьючили и погнали на ту сторону. Вода сбивала их, несла вниз. Отчаянно фыркая, они благополучно выбрались на берег. Сели и мы в лодку. Семен сидел на корме и правил. Он не рассчитал, завел лодку слишком высоко, под огромные камни — булки, с которых цветным водопадом падала вода. Нас моментально накрыло волнами. Лодка почти до бортов наполнилась водою. Я думал, что она сейчас же пойдет ко дну, но ее так бешено вынесло на стремнину, что когда я воскликнул: «Назад, что ли?» — мы уже неслись посередине. «Гребите сильнее!» — крикнул Семен. Сидя по пояс в воде, мы изо всех сил заработали веслами. Всего с полчетверти борта было над водою. Минуты две-три нас несло по волнам, потом неожиданный толчок — и мы уже у берега на камнях. Все это произошло так молниеносно, что нам некогда было испугаться. Стоявшие на берегу крестьяне, оказывается, уже начали креститься, молясь о наших душах. Все было измочено вконец. Но я не опечалился — был радостно взбудоражен миновавшей серьезной опасностью. Зазубрин ревел от ярости, — его гордость, германские пластинки намокли. Поток самых отчаянных проклятий несся над рекой. Я утешал его, как мог. Семен смущенно отряхивал вещи от воды…
Бросив на берегу багаж, мы пошли с Зазубриным скорее на пасеку к Агафону Семеновичу. До нее оставалось километра два, не больше. Теперь мы как-никак в Развилах, в центре промыслового района этого края. А кроме того, сейчас мы будем на пасеке, где нас ожидает избушка, горячий чай, рассказы об охоте и даже черная баня.
Мы повеселели, энергично проползли на четвереньках каменный приторчик, выдвинувшийся над Тургусуном, и спустились в луговину, где за тальником стояла пасека Агафона Семеновича… На луговине, у весенней болотины, в дождевом тумане мы увидали трех журавлей, важно разгуливавших по зелени. Я пустил в них пулю из своего винчестера, но снизил и только обрызгал птиц грязью. Они тяжело умахали вверх по Тургусуну, а рядом из тальника поднялся кряковый селезень.
3. В Развилах
Наконец-то мы доползли до промыслового района этого края. Сюда недели через две после покрова, в конце октября, сползаются на лыжах промышленники самых отдаленных деревень. Живут чуть ли не всю зиму, забираясь под Холзунский хребет. Из-за Уймонов сюда перекочевывают на зиму калмыки, лучшие местные охотники. Сейчас не видно здесь белки, но к осени, когда созреет пихтовая шишка, она собирается к Тургусуну целыми полчищами. Здесь коренное гнездовище медведей. В россыпях по вершинам ютится мечта всякого промышленника — темно-серебристый соболь. Его запретили добывать — этого драгоценнейшего зверка. Немало здесь хорька, еще больше — колонка; попадается рыже-пятнистая рысь, изредка встречается темная росомаха. Осенью по ручьям, в погоне за рыбой, показывается выдра, бродит по ночам неуклюжий барсук, живет в корнях деревьев белоснежный к зиме горностай. Как редкость, заходит и куница, есть белка-летяга, хищная ласка — «ласу-чек» — охотится здесь за рябчиком. Много сеноставок, — их зовут здесь «горными кошечками». Они и заяц служат пищей хищному соболю, когда ему не удается промыслить глухаря или рябчика. По обнаженным от леса склонам гор встречаются норы сурка и суслика. В обоих Тургусунах много чудеснейшей рыбы хариуса — род форели. Заходит в разливы из Бухтармы тяжелый таймень. Богатый край! Но не легко дается это богатство промышленнику. Не так-то уж много настоящих охотников и в Кутихе. Из ста пятидесяти домов большинство занимается хлебопашеством, хотя они и зовут себя безземельными. В самом деле, удобной для пашни земли у них всего три четверти гектара на душу, а сенокосной — всего одна четверть. По горам разбросано немало пасек. По Тургусуну крестьяне плавят бревна по найму.