Читать интересную книгу Счастливая куртизанка - Даниэль Дефо

Кроме того, я послала ему невесту, красивую молодую девушку из хорошей семьи, чрезвычайно добродушное и милое создание; но моему привереде она не пришлась по нраву, и он имел дерзость просить меня, то есть лицо, которому я поручила вести с ним переписку, прислать ему другую, обещая выдать ту, что я прислала, за своего приятеля, которому она понравилась больше, чем ему; но я была так раздосадована, что не послала ему больше никого и даже раздумала переслать ему товаров еще на 1 000 фунтов, хоть у меня все было уже заготовлено для него. По здравом размышлении, однако, он передумал и сделал предложение девушке, которую я послала, но та, оскорбленная его первым отказом, не соглашалась за него выйти, и я поручила ему сказать, что полностью беру ее сторону в этом. Впрочем, после двух лет ухаживаний с его стороны и уговоров со стороны их общих знакомых, она в конце концов с ним повенчалась, и была ему доброй женой, как я и предполагала с самого начала; однако товаров на 1 000 фунтов я так ему и не послала за строптивость, так что он потерял эту сумму, а между тем женился на моей избраннице.

С новым моим супругом мы жили спокойной, размеренной жизнью и, словом, могли почитаться счастливыми вполне. Но если на нынешнее свое состояние я взирала с чувством глубокого удовлетворения — да иначе и быть не могло — то в той же мере я при всяком случае с омерзением и глубокой печалью оглядывалась на прежнее; теперь-то и только теперь сии размышления начали подтачивать мое благополучие и отравлять все мои радости. Рана, которую размышления эти причинили моему сердцу прежде, теперь, можно сказать, сделалась сквозной; эти мысли разъедали все, что было приятного в моей жизни; сладость ее обращалась в горечь, к каждой моей улыбке примешивался тяжкий вздох.

Ни благоденствие, которое дарует богатство, ни капитал в сто тысяч фунтов (ибо вместе у нас было никак не меньше), ни почести и звания, ни многочисленные слуги и пышные экипажи — словом, ничто из того, что мы полагаем счастьем, меня не радовало; вернее, не в состоянии было меня отвлечь от мрака и грусти, охвативших мою душу; все чаще и чаще впадала я в глубокую задумчивость; мною овладела меланхолия, я лишилась аппетита и сна, а когда мне и случалось заснуть, в сновидениях мне являлись самые ужасные образы, какие только можно представить: черти и чудовища, падения в бездну с высокой скалы и все в таком роде; так что по утрам, вместо того, чтобы встать освеженной отдыхом, я была одержима страхами и ужасами воображения, и чувствовала себя разбитой, хотела спать, и, не в силах отделаться от химер, наводнявших мой ум, не могла говорить ни с членами своей семьи, ни с кем-либо еще.

Мой муж, нежнейшей души человек, и особенно чуткий до всего, что касалось меня, был чрезвычайно озабочен моим состоянием и делал все, что было в его силах, чтобы меня утешить и возродить к жизни; он старался вывести меня из этого состояния доводами разума, прибегал к различного рода развлечениям, но от всего этого было мало толку, а, вернее сказать, никакого.

Единственным облегчением для меня было время от времени (когда мы с Эми оказывались наедине) открывать ей душу, и она стремилась изо всех сил меня утешить, что ей, впрочем, мало удавалось; ибо если тогда, в бурю, Эми каялась больше моего, то теперь она стала вновь тем, чем была до этой бури, — веселой, бесшабашной проказницей, и лета ее нимало не остепенили, а ей к этому времени тоже перевалило за сорок.

Вернусь, однако, к своему рассказу. У меня не только не было утешителя, но и советчика; мне не раз приходило в голову, что я должна радоваться тому, что не принадлежу к католической вере; хорошенькую историю пришлось бы мне выложить своему исповеднику! Да и как сурова была бы епитимья, какую он должен был бы на меня наложить, если бы честно исполнял заповеди своей веры!

Вместе с тем, поскольку у меня не было возможности исповедаться, то я также была лишена и отпущения грехов, благодаря которому всякий злодей уходит утешенье от своего сурового наставника; мои грехи тяжелым камнем лежали у меня на сердце, и я блуждала в потемках, не зная, что делать. В таком-то состоянии я прозябала и чахла в течение двух лет, и если бы не вмешательство всеблагого провидения, они оказались бы последними годами моей жизни. Но об этом дальше.

Теперь мне нужно вернуться к другим событиям, чтобы покончить со всем, что касалось моего пребывания в Англии, или, во всяком-случае, той части его, какую я намерена описать.

Я уже упоминала о том, что я сделала для моих двух сыновей, — для того, который был в Мессине, и того, что жил в Индии. Но я не касалась истории двух моих дочерей. Опасность быть узнанной одной из них была так велика, что я не решалась с ней встречаться; что до другой, я не могла признать ее дочерью и явиться ей, так как тогда она узнала бы, что я не желаю показаться ее сестре, и стала бы тому удивляться. Так что я порешила не видеть ни той, ни другой, переложив заботы о них на Эми, но после того, как та вывела их обеих из простолюдинок, давши им хорошее, пусть и запоздалое, воспитание, она чуть не погубила все дело, а заодно и нас с ней, открывшись нечаянно одной из них той самой, что служила некогда у меня судомойкой; как я уже говорила, Эми пришлось ее от себя оттолкнуть из боязни разоблачения, которое в конце концов и воспоследовало. Я уже рассказывала, как Эми руководствовала ею через посредство третьего лица, и как моя дочь, достигнув положения благовоспитанной барышни, заявилась однажды к Эми в дом, в котором я жила; как-то раз, после того как Эми по своему обыкновению отправилась к тому честному человеку в Спитлфилдсе проведать брата этой девицы (то есть моего сына), там совершенно случайно оказались в то время обе мои дочери, и та, и другая; младшая сестра нечаянно обнаружила тайну, а именно, что это и есть та самая дама, что сделала для них столько добра.

Эми была весьма этим поражена; но, убедившись, что здесь ничем помочь уже нельзя, постаралась обратить все в шутку, так что после этого уже говорила с ними непринужденно, все еще полагая, что, коль скоро я оставалась в тени, никто из них так и не доберется до истины. Так что однажды она собрала их всех вместе, поведала им, как она выразилась, историю их матери, начав с несчастного похода с детьми к тетушке; она призналась им, что не является их матерью, но описала меня. Однако, когда она объявила, что она не является их матерью, одна из моих дочерей весьма тему удивилась, ибо вбила себе в голову, что Эми и есть их настоящая матушка, но только по каким-то особым причинам вынуждена это скрывать; и вот, когда Эми откровенно призналась, что она ей чужая, та стала плакать навзрыд, и Эми стоило немало труда ее успокоить. Это была та самая девушка, что служила у меня судомойкой в бытность мою на Пел-Мел. Эми привела ее в чувство и, когда та немного оправилась, спросила ее, что с ней? Бедняжка жалась к ней, целовала ее и, хоть это была здоровая девка лет девятнадцати или двадцати, пришла в такое волнение, что долгое время от нее нельзя было добиться и слова. Наконец, когда к ней возвратился дар речи, она вновь принялась за свое.

— Ах, не говорите, что вы мне не матушка! — причитала она. — Я знаю, что вы моя матушка. — И снова разрыдалась так, что, казалось, у нее вот-вот разорвется сердце. Эми не знала, что и делать; повторить, что она ей чужая, она не решалась, боясь снова вызвать новый припадок горя у девушки; обняв ее за плечи, она прошлась с ней по комнате.

— Но скажи, мое дитя, — спросила она, — зачем тебе непременно хочется, чтобы я была твоей матерью? Из-за милостей моих, что ли? Но если так, то успокойся, я буду заботиться о тебе по-прежнему, как если вы я и в самом деле была твоей родной матушкой.

— Ах, нет, — возразила девушка, — я все равно уверена, что вы и есть моя родная матушка. За что мне такое? Отчего вы, не желаете признать меня своею дочерью и не дозволяете мне называть вас матушкой? Хоть я и бедна, — продолжала она, — но вы меня воспитали, как благородную, и я не принесу вам позора. К тому же, — прибавила она, — я умею хранить тайны, в особенности если они касаются моей собственной матушки.

Тут она вновь бросилась Эми на шею, и, еще раз назвав ее своей драгоценной, родной матушкой, принялась плакать навзрыд.

Последние слова девушки не на шутку встревожили Эми и, как она мне впоследствии сказала, напугали ее; она пришла от них в такое смущение, что не могла совладать со своими чувствами и даже скрыть свое смущение от девушки. Она так и оцепенела: девица же — она была приметлива! — тотчас воспользовалась ее замешательством.

— Драгоценная моя матушка, — сказала она, — ты не изволь беспокоиться; я все знаю; но не беспокойся, говорю тебе, я не скажу ни словечка моей сестре или братцу без твоего дозволения; только не отказывайся от меня теперь, когда я тебя обрела: не скрывайся от меня; мне этого более не вынести — я умру!

— Да что это с девкой? — вскричала Эми. — Рехнулась она, что ли? Послушай же меня, неужели, будь я твоей матушкой, я отказалась бы от тебя — разве ты не видишь сама, что я пекусь о тебе, как родная мать?