Читать интересную книгу Те, кого мы любим – живут - Виктор Шевелов

— Александр, — сказала она, — не могу. Зайди позже. Или лучше жди меня вечером у Варвары Александровны. Жди!

Я покинул почту. Обеспокоенное лицо Арины продолжало стоять перед глазами. Воздух дышал близостью зимы. Летели редкие белые мухи. Серая земля прихвачена морозом. В колесных вмятинах дороги хрупкий ледок. «Я и Арина вчера были чужими, — думал я. — Сегодня — роднее и ближе нет человека. Неправда, что встретил ее недавно. Была другая жизнь и были мы, тысячелетия связывают нас, иначе не смогли бы за мгновение стать роднее и ближе, чем брат, сестра и даже мать». Воздух густел. Белым мухам стало тесно. Я прибавил шагу. Все притихло и присмирело. Зябко прятали под снегом броскую наготу красавицы ели. Дороги устилали ухабы и выбоины; мир застыл в непривычном, белом покое.

На попутной машине добрался до штаба армии. Здесь уже все было решено. Сочли без меня, что я рожден быть военным. Доказывать противное кому бы то ни было — труд бесполезный. Все поздравляют, радуются за меня, даже мой непосредственный начальник с таким усердием тряс руку, что едва не оторвал ее. Он, как и остальные, уверен, что оказал мне добрую услугу.

— Теперь наверняка останешься жив, Метелин, — просто сказал полковник. — В рубашке родился. Я, правда, доказывал, что ты нужен Родине здесь.

— Я предпочитаю быть здесь, — сказал я.

На широкий умный лоб полковника набежали морщины.

— Я понимаю вас, Метелин, вернее ваше доброе побуждение, — перешел он на «вы». — Но долг нас, солдат, обязывает беспрекословно исполнять любое порученное нам дело, независимо от наших желаний. Армии нужны всесторонне грамотные, политически подкованные офицеры. Дураки войну не выиграют. Сегодня брюхом не возьмешь. Поэтому готовьтесь, милок, в дорогу. Приказ будет подписан, видимо, завтра. Родине вы нужны там.

— Вчера, товарищ полковник, — возразил я, — как вы сами об этом сказали, вы утверждали, что Родине я нужен здесь. Вчера вы были больше правы. И позвольте мне…

— Плохо, Метелин, когда о человеке не говорят и не спорят; значит, он — ни два, ни полтора, сыромятина, — прервал полковник. — Хорошо, что вы нужны. А где? Это уж не суть важно. Идите, — отпустил он меня.

Но я продолжал стоять на месте.

— Разрешите еще два слова? — спросил я. — Вам известно, товарищ полковник, что я был тяжело ранен?! И целесообразно ли готовить кадрового офицера из человека, которого рано или поздно спишут в запас? Я считаю, что сегодня должен находиться там, где больше всего смогу принести пользы. Это очень важно для меня, важно, как сама жизнь. И я не могу не разделить ваших слов: оказаться ненужным — это не только тяжело…

Полковник смерил меня пристальным взглядом.

— По виду вы орел.

— Я чувствую себя настолько превосходно, чтобы честно выполнять то, что мне сегодня поручено, но не больше.

— Я не думаю, что вы паясничаете, старший лейтенант.

— Я хочу быть нужным, товарищ полковник. Это искренне. Когда из штрафной роты я попал в госпиталь и когда после утраченной веры понял, что еще буду жить, я дал клятву — быть всегда нужным людям, избрать в жизни роль, которую смогу лучшим образом исполнить. И прошу понять верно, академия — большое счастье, но оно не для меня.

— Вы прирожденный офицер.

— Когда надо, им станет любой советский человек.

— Вы свободны, старший лейтенант, — сказал полковник. — Честно, я плохо знал вас. Я сделаю все, что от меня зависит. Кстати, все началось с письма генерала Громова. Он блестяще характеризует вас и рекомендует послать на учебу. Мы, твое непосредственное начальство из ПВО, выглядели даже неловко, были посрамлены. И завертелась катушка. Сейчас вряд ли можно что изменить, но если вы настаиваете, я доложу командующему.

— Разрешите идти?

— Идите.

Я шел и думал о генерале Громове. Этого командира я любил, хотел, чтобы весь генералитет походил на него. Но адъютант у генерала нечистоплотен. Слишком далеко я стоял от Громова, он не мог так помнить меня и знать, чтобы дать блестящий отзыв обо мне. Это дело рук Соснова. Убить меня благодатью. На это способен не каждый.

К вечеру погода разыгралась. До наступления ночи я спешил добраться домой. Молочная заметь валила с ног, с трудом давался каждый метр дороги. Из головы не выходил Соснов. Поставив себе целью любыми средствами убрать меня со своего пути, он не побрезговал даже тем, чтобы сфабриковать рекомендацию и подсунуть на подпись генералу. Но попробуй обвинить его в злом умысле, окажешься в дураках.

С трудом разглядел на часах стрелки. Было десять. У Варвары Александровны ждала Арина. А ходу еще часа полтора. Подвывал и кружил ветер. «Если дождется, то любит», — загадал я. При этой мысли на душе посветлело. Из-за нее стоит идти на край света. «Если любит, значит дождется», — повторил я. Дорога все труднее, упрямее ветер. И вдруг меня настиг чей-то «виллис». Поднимаю руку, ору. Из дверцы улыбается Калитин, сам за рулем.

— Товарищ подполковник?

— Подсаживайтесь.

— Какое счастье! Думал, пропаду не за понюшку табаку. — Я уселся рядом на сиденье.

— Метет. Люблю зиму, — Калитин тронул машину. Вот такую анархическую, необузданную; нет в ней начала и конца, сплошной первобытный хаос. И все-таки — железный порядок.

— А вы шофер! — воскликнул я.

— Когда отступали, научился. Приспичило. Сел за руль и дал деру.

— Я тоже пробовал эту благодатную для скорости профессию в те дни.

— Ну и как?

— Развернуться не дали. Только сел за руль, откуда-то на голову свалился майор и конфисковал автомобиль для военных нужд.

— Ну и как?

— Отступал пешком и дрался. А за рулем, поди, улепетывал бы без оглядки.

— У меня бензину хватило только до Смоленска, — Калитин откинулся на спинку и покосился на меня. — Но вам теперь шоферское дело ни к чему. Дело ваше в шляпе. Академия. А мне, гляди, еще пригодится.

— Вы уже знаете? И представьте, мой благодетель — Соснов!

— Ученье — свет. И вы не валяйте дурака, готовьте магарыч. Небось, дух перехватывает от радости, а куражитесь? Жезл маршала у вас уже не в вещевом мешке, а в руках. Отказываться от этого, извините, надо быть дураком.

— Жизнь мы всегда начинаем дураками, — сказал я. — Но чем дольше пребываем в этом состоянии, тем лучше для нас. Едва только начнется испытание величием, как человек утрачивает свое первое имя, превращается в стяжателя, завистника, эгоиста; мытарит себя, портит кровь окружающим, мнит, что он один делает нужное, полезное и умное. Более того — он самого высокого мнения о себе. И если жизнь его сбрасывает со счетов, то по миру идет уже не человек, а в лучшем случае расстроенная балалайка, в худшем — злопыхатель. Поэтому, чтобы меньше было расстроенных балалаек и злопыхателей, надо в государственном масштабе начинать не с соблазна жезлом маршала, а с воспитания в человеке человека. Тогда малое и большое, великое и незаметное будет иметь одинаковую цену, если оно полезно людям.

Калитин с любопытством всем туловищем повернулся ко мне, что-то не рассчитал, и машину тряхнуло на выбоине, мы едва не вывалились. Я чертыхнулся, стукнувшись затылком о перекладину.

— Молите бога, что мы не в кювете, — пробурчал Калитин. И, помолчав, спросил: — Вы знаете, какую характеристику вам дала Надя? «Метелин весь не прочитан. Все, что о нем скажешь, хорошего или дурного, — будет неправда».

— Я вижу, товарищ подполковник, вы, как классика, начинаете цитировать ее. Вы серьезно интересуетесь Надей?

— В этом разве есть что-нибудь зазорное?

— Вы женаты?

— Увы, да!

— У вас есть дети?

— Жена уверяет, что я страдаю бесплодием. Я же склонен определенно приписать этот грех ей.

— Вы любите свою жену?

— Любил.

— Тогда ухаживайте за Надей. Она доставит много радости, еще больше горя и слез, что в конечном счете вы назовете гармонией, полнотой счастья.

— А если я не соглашусь?

— Надя из тех, кто любит держать мужчину под каблуком. И не унывайте — вам не избежать подкаблучной участи.

Калитин рассмеялся.

— Хулите женщину! Мы взвалили ей на плечи все и сами ушли на фронт. Однако ни тяготы, ни голод, ни утраты, ни горе — ничто ее не согнуло. А если бы нас, мужиков, поставить на их место?

— Я не уверен, — поддержал я, — что реки на всех континентах не повернули бы вспять и не начался бы новый потоп.

— Вот за эту силу я и люблю Надю. Она из тех, кто способен дать душе благо, при котором самая тусклая жизнишка будет залита светом. Я не прочь попасть под ее каблук, если она сильнее меня, мужчины.

— Я рад, товарищ подполковник, на вашем примере убедиться, что материалисты по убеждению всегда идеалисты. Но Надя стоит того, чтобы ее любить: она вся, как на блюдце, обнажена. И этой прелестной наготе стоит бить поклоны. Поэтому называйте вещи своими именами.