Кроме того, необходимо отметить, что идеи Римского клуба были подхвачены интеллектуальной элитой Запада и на данный момент активно пропагандируются. Так, в частности, упомянутый Я. Тинберген и Д. Фишер призывают к созданию эффективных наднациональных учреждений, которые бы занимались «оптимальным управлением планетой». Это, по их мнению, Мировое Правительство крайне необходимо потому, что в современном мире «обеспечение безопасности нельзя отдать на усмотрение суверенных национальных государств». В связи с этим они предлагают из существующих изданный момент государств создать 12—15 региональных федераций одинакового масштаба, как неких «строительных блоков», из которых будет построен «оптимальный мировой порядок». Следующая фаза всемирной интеграции, по их мнению, это — формирование системы глобального управления. Она может включить в себя реформированную ООН с ее структурами; существующие и новые наднациональные учреждения, которые не входят в ООН; транснациональные корпорации; региональные организации; МВФ, превращенный в мировое казначейство, собирающее взносы членов ООН и мировые налоги в единый фонд. Также должны быть созданы наднациональные органы, решающие вопросы использования ресурсов Земли, Мирового океана, морского дна, воздушного и космического пространств и т.п. Вся данная структура в совокупности и должна стать так называемым Мировым Правительством.
Таким образом, резюмируя вышеизложенное, можно констатировать, что могущественные транснациональные олигархические кланы уже определили будущее всего человечества, а академические круги Запада даже придали ему для большей убедительности научно–теоретическую форму. Практический процесс глобализации уже идет, и с каждым годом мир неуклонно приближается к торжеству Нового Мирового Порядка.
СИМУЛЯКР ДЕМОКРАТИИ
Человеческий мир начала XXI века приобрел крайне сложные и не однозначные формы, постепенно теряя всякую сущностную устойчивость и определенность, он все более становится «вещью–в–себе», усиливая свою гносеологическую непроницаемость. С другой стороны, редуцированное восприятие современного западного обывателя утратило способность к прорывам в онтологической сфере. Оно оказалось ограниченным узкими рамками возрастающего стремления к комфорту и потреблению. В связи с этим всякое интеллектуальное напряжение вне указанных рамок стало для подавляющего большинства бессмысленным и невыносимым. В результате массами овладел тотальный эскапизм[133], при котором объективная реальность растворилась в огромной массе разнообразных иллюзий. Дабы отобразить данный феномен, представители французской постмодернистской философии ввели понятие «симулякра»[134], обозначающего фантом сознания, кажимость, то, что воспроизводит образ объекта вне его субстанциональных свойств. Его формулирование оказалось весьма своевременным, так как за последние семьдесят лет непрерывно воспроизводимые массмедиа мифологемы создал и в массовом сознании гигантский виртуальный образ западной цивилизации, состоящий из совокупности разнообразных, взаимосвязанных симулякров. Фундаментальным из них стал симулякр демократии.
Любая группа людей, занявшая господствующие позиции в обществе, чтобы сохранить их, вынуждена, используя преимущества своего положения, выстраивать определенную социально–политическую структуру, которая бы самим своим существованием гарантировала сохранение этих позиций. Каждая такая структура имеет свой идеологический антураж, опирающийся на пропагандистское провозглашение защиты интересов всего общества, но фактически она защищает лишь интересы узкого господствующего социального слоя. Какой бы эффективной ни была пропаганда, за умозрительной фразеологией абстрактного «счастья для всех» всегда стояло и стоит фактическое, конкретное «счастье для избранных». При этом наиболее устойчивой социально–политическая система становится тогда, когда господствующей элите удается путем пропаганды выдать свои частные, корпоративные интересы за интересы всего общества и тем самым надежно защитить их от любых посягательств. В связи с этим необходимо признать, что именно при демократических режимах доминирующие социальные группы смогли представить свои интересы и вытекающие из них цели как цели и интересы всего общества и тем самым скрыть принципиальные противоречия между ними.
Данная особенность как раз и объясняет то, что непрерывно навязываемая на Западе народным массам четко сформулированная установка в отношении демократии, по своей сути, сопоставима с той формой идеологической обработки, при помощи которой гражданам социалистических государств преподносился коммунизм. Для Запада демократия это объект веры, но не разума. Она является «абсолютной ценностью», которая не подлежит никакому, даже малейшему сомнению. Всякий критический анализ данной формы политического устройства трактуется и воспринимается в правовом плане как покушение на конституционный порядок, а в психологическом как откровенное святотатство. В любом западном государстве о демократии можно говорить только как о покойнике, либо — хорошо, либо — ничего.
Однако в данном случае главная проблема заключается не в целенаправленно культивируемом фанатическом поклонении демократии, а в том, что между идеологемой демократии и ее феноменом лежит непреодолимая пропасть. При этом, благодаря беспрерывному промыванию мозгов СМИ, в массовом сознании идеальный образ демократии затмил собой ее реальное, субстанциональное воплощение. Десятки тысяч книг, сотни тысяч статей, теле–и радиопередач, как правило, посвящены симулякру демократии, а не ее феномену.
Главной же тайной демократии является то, что она никогда не была тем, что провозглашала уже собственным названием, т.е. — kratos'oм (властью) demos'a (народа). Даже в полисах Древней Греции, где впервые возникла демократия, эклексия (народное собрание) была лишь ареной, на которой аристократические кланы боролись за свои групповые интересы. Поэтому юридически закрепленное реформами Солона чрезвычайно важное (основополагающее) значение эклексии было производной от противоречий между группировками эвпатридов (родовой знати), а не стремлением греков к так называемой власти народа. Эклексия стала эффективным механизмом установления баланса интересов аристократических кланов.
Несмотря на то что полисный аппарат государственного управления был формально независим от аристократии, политическая власть в городе никогда не была доступна простым грекам. Всегда существовал некий барьер допуска, который могло преодолеть лишь ограниченное число граждан. Если надо демократических этапах развития древнегреческого общества допуском к власти было социальное происхождение (т.е. Принадлежность к родовой знати), то в классический период, период тотального господства демократии, допуском к власти стали деньги, так как участие в политическом процессе демократической борьбы за власть было возможным лишь при должном финансировании. Поэтому, хотя формально каждый гражданин в рамках древнегреческой демократии имел право быть избранным на любой государственно–административный пост, реально их могли занимать лишь эвпатриды, которые были в состоянии оплатить свое участие в выборах в качестве кандидата.
Таким образом, для адекватного понимания феномена демократии необходимо четко разделять формальное право и реальные возможности граждан. В этом плане демократия ничем не отличается от тоталитаризма или авторитаризма: при всех трех вариантах социально–политического устройства народ имеет лишь формальное право на власть, а фактически она принадлежит узкой группе избранных.
Кроме этого, в условиях греческой демократии отсутствовало и социальное равенство. Уже в гомеровскую эпоху общество полиса было четко стратифицировано. Дифференциация происходила как горизонтально (по принадлежности к филе[135]), так и вертикально (по социальному положению[136]). При этом гражданские права имели лишь члены фил, что создавало ситуацию, при которой значительная часть жителей древнегреческих полисов была абсолютно бесправна. Таким образом, в первом случае происходила самоизоляция аристократии, как собственника политической власти, а во втором — социальная самоизоляция граждан, как собственников земли. Поэтому быть гражданином и, значит, владеть определенными правами мог лишь человек, обладавший собственностью (прежде всего — земельным ойкосным участком) или, как это стало позже, определенной суммой денег. Человек без собственности (земли) и без денег в условиях греческой демократии был абсолютно бесправен, т.е. его реальное социально–политическое положение было подобно положению раба[137].